— Получается, не я дура, а ты болван, — грубо сказала Лена Ларина, инженер-химик. — Мы тебе не доброту в упрек ставим, а то, что пустая она у тебя. Да ты и сам пустой внутри, Истомин. Интересно, сердце у тебя есть или нету, а?..
Истомин приложил руку к левой стороне груди: сердце билось ровно и сильно, как дорогой швейцарский хронометр. Было у него сердце, было и работало до сих пор без вредных перебоев. А вот в роще этой березовой нежданно-негаданно напомнило о себе: что-то душно вдруг стало, что-то воздух загустел, как черничный кисель, — хоть ложкой его ешь…
Истомин рванул ворот рубашки, вздохнул глубоко. Не к грозе ли дело, подумал он. Но небо по-прежнему было чистым, ни облачка в нем не наметилось, солнце шпарило вовсю, ветерок гулял между березами.
Старею, старею, с грустью решил Истомин, а все еще хорохорюсь, пыжусь, надуваюсь. Надо бы и о вечном подумать…
Верный «жигуленок», друг и единомышленник, издалека ржал призывно, бил копытом: пора, брат, пора. В переносном, конечно, смысле…
Ах, как хлестал ветер в лицо через опущенное стекло машины, как свистел в ушах, как студил голову, как стлался под крепкие шины «металлокорд» горячий и вязкий асфальт скоростной трассы Москва — Ярославль!..
До чего ж богата Ярославская дорога древними славными городами, а в них памятниками-старины: что ни населенный пункт — то целый сбор достопримечательностей, да еще каких!.. Автор уж и не говорит об иных — мимо просвистевших, о давешней роще, например: тоже ведь памятник… Истомин действительно не ведал, что это на него наехало.
Понадобилась всего лишь поездка в Ярославль, чтобы достигший сорокалетнего перевала герой кое над чем задумался?.. Нет, конечно, не в дороге дело, а именно в перевале, в небольшой, в сущности, круглой дате, которую Истомин почему-то очень болезненно пережил. Он готов был обеими руками подписаться под стихотворными строчками коллеги, которого, как видно, мучило нечто сходное: «До сорока вся жизнь как хмель, а в, сорок лет — похмелье». Или еще одна народная мудрость: до сорока лет на ярмарку едем, а после сорока с ярмарки возвращаемся. Едучи с ярмарки, не грех и оглянуться: а что у тебя на возу завалялось?..
Без малого триста километров от Москвы до Ярославля были для Истомина частью длинной дороги с ярмарки…
На возу у Истомина был полный порядок! Елочные блестящие игрушки лежали — одна к одной.
Но ведь в цирковых-то его делах доброта, даже елочная, отсутствует начисто, там Истомин, как писали в старых романах, строг, но справедлив. В первую очередь, заметим, строг.
Но положа руку на сердце, которого, как предположила девушка Лена, у него не было, Истомин признал, что его цирковая строгость тоже окрашена пустой добротой.
Вот, например, перед ним цирковые артисты — гимнасты, акробаты или жонглеры, — номер которых он только что отсмотрел, придя к печальному выводу, что он, их номер, позорит искусство цирка, а значит, не имеет права на существование. Плюс к тому услужливая цирковая администрация все про этих артистов Истомину доложила, всю подноготную вывернула.
Давайте представим, какой добрый разговор пойдет у них после просмотра.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает внимательный Истомин, отлично зная, что чувствуют себя артисты неважно, что пенсию они уже заслужили: четверть века на арене, считая с первых шагов, может быть, даже с детства.
— Спасибо, хорошо, — естественно, отвечают артисты, которые пуще смерти боятся признаться, что и сердце пошаливает, и ноги болят, и радикулит крутит, работать-то ох как хочется, не представляют они себя вне манежа.
— Рад за вас, — говорит Истомин, очаровательно улыбаясь и мысленно проклиная скрытных и неискренних артистов. — А что вы думаете о своем номере?
— Думаем усилить трюковую часть, — складно врут артисты, которые на самом деле не чают, чтобы вредный писатель-критик провалился сквозь землю, куда-нибудь в Австралию или Полинезию, и тем самым дал им еще годик-другой поездить по циркам.
— Боюсь, что вам будет трудно, — железным — даже стальным! — тоном заявляет Истомин, которому уже поднадоела эта псевдокуртуазная перекидка словами-мячиками; он целенаправленно рулит к финишу: — Боюсь, что более сложных трюков вы не осилите, а эти, согласитесь, едва-едва тянут на три с ба-альшим минусом.
— У нас есть акты, — вовсю защищаются артисты, — они подписаны нашими коллегами, вот фамилии, нас хвалят, отмечают самобытность, сложность… А вот рецензии в газетах, вот в областных, вот в республиканских…
— Спасибо, я верю на слово. — Истомин решительно отметает протянутую артистами толстую папку с пыльными бумажонками. — Давайте не будем морочить друг другу голову. Мы все отлично знаем, как делаются просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают — что им, жалко, что ли… А рецензии готовят дилетанты, люди в цирке не разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то. — И перечисляет конференции, симпозиумы, а также журналы и газеты, где он письменно и устно доказывал необходимость профессиональной, а не вкусовой оценки искусства цирка.
— Но мы… — уже безнадежно начинают артисты, однако Истомин их решительно прерывает:
— Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас унижает. Его и не будет. А вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами у коллег, сможете передавать свой богатый опыт…
И так далее и тому подобное.
А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их — немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез рвущихся ежевечерне выходить в манеж… Мало ли кто куда рвется! Да, дружба дороже истины — так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем из цирковых узы дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как вы, наверно, заметили…
Наконец артисты швыряют последний козырь:
— У руководителя номера через год юбилей. Дайте ему доработать, отметить праздник, и тогда…
— Я выскажу свои соображения руководству главка, — отступает Истомин. — Как вы понимаете, сам я ничего не решаю…
Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб не сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.
Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та, рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь обретет себе хозяина. Все кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.
Вот к кому Истомин действительно добр, так это к собственной жене. Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей — Анютой, обозначим имя: Татьяна Васильевна.
