— Где ж он шпацирует? — улыбнулся Сережа. Ему нравилась эта веселая женщина. Как-то не верилось тому, что о ней говорили.
— Так где завжды. На валах.
Сережа нашел Сашу на скамейке под старым вязом.
— Ожил?
Саша сидел, запрокинув лицо к солнцу.
— Греюсь, как видишь. Солнце меня не берет, зато я его беру терпением. Принес задания?
«Странное дело, почему с Сашкой всегда так тревожно? Может быть, за это его и не любят ребята. Их раздражает его внутреннее напряжение. Сидит, молчит, а чем-то волнует. Что-то такое в нем происходит, невидимое для глаза, но… Они его не понимают; они не понимают, а человек мучится у них на глазах, и никто не хочет замечать. А я понимаю? Понимаю, поэтому я с ним, хотя и не знаю, как могу ему помочь. Может быть, это только любопытство? Может быть… Ну и что? Это хорошее любопытство. Если пойму, сделаю что нужно. Он молчит, значит, так надо, пусть помолчит».
Сережа вытянул ноги, теплые солнечные лучи навевали лень и покой. Если закрыть глаза, можно услышать, как поют деревья, земля и небо. Особенно небо. Песня неба была далекая и ласковая. Может, там поют птицы? Нет, так поет само небо. Облака и бездонная синяя глубина звучали, как далекие скрипки.
— Как Юрка? — И в вопросе, простом и естественном, все то же скрытое напряжение.
Почему он заинтересовался Юркой? Он никогда ни о ком не расспрашивал.
— Ничего.
— Не знаю, чего ты с ним водишься?
— Он хороший парень. Надежный друг и… в общем, мне с ним нравится.
— Он неплохой, — заметил Саша.
Чего в нем Сережа терпеть не мог, так вот этого снисходительного тона. Тоже мне, бывалый человек.
— Он не неплохой, он просто хороший, — сердито сказал Сережа.
Саша чуть улыбнулся.
И улыбка у него бывает иногда не очень приятная.
— Пусть будет по-твоему. Юрка хороший. Только… он еще очень сырой, ему еще ой-ой сколько головой работать надо, пока он поймет, что это за штука жизнь.
— Ну и пусть, — возразил Сережа, — у него еще есть время. А кто из нас не сырой? Я? Ты?
— Ты не сырой, — засмеялся Саша, — ты мягкий, теплый и сухой. Об тебя можно греться. И я не сырой.
Он помолчал и добавил:
— Я злой, Сережа, я очень злой. Потому, что у меня есть одна заветная мечта и нету сил эту мечту исполнить.
— Наговариваешь на себя, Сашок…
— Брось ты! Не наговариваю, а недоговариваю. Ты меня не знаешь. Ты ребенок, мальчишка, а я старик. Мне с вами на одной парте сидеть смешно. Все эти игры и забавы для меня так, тьфу! Да и сил у меня для них нет. Я свои силы для другого берегу.
— Поэтому на тебя ребята зуб имеют, что ты перед всеми заносишься и самым умным себя считаешь.
— Не заношусь я, просто мне не до них. А на уроках я занимаюсь делом. Мне нужно получить четкие правильные знания. Мне некогда в морской бой играть, я из-за своей головы да нервов месяцами в школу не заглядываю, сам знаешь. У меня все рассчитано, у меня цель в жизни есть. А что у вас? Ну что с вас спрашивать? Вам пятнадцать лет, а мне тридцать, сто тридцать!
Саша замолчал, закрыл сверкающие черные глаза и подставил лицо солнцу. Они молчали, и молчание длилось бесконечно долго, время текло медленной и густой медовой струей. И не было конца вязкому молчанию, льющемуся теплу из синих небес, назойливому жужжанию невидимых мух.
— Саша, — робко попросил Сережа, — ты обещал досказать мне про черные очки. Это те самые? Неужели они могут убивать? Ты пробовал?
— Ишь ты какой… А впрочем, сказавший «а», да скажет «б».
Он нахмурил брови.
— Так получилось, что я был в другом лагере, не там, где отец. И, как ни странно, ближе, чем он, к гибели. Я не изнывал от непосильного труда в каменоломнях, меня везли прямо в газовые камеры. Это был Освенцим, будь он проклят отныне и навсегда! Спасло меня чудо — меня не сожгли сразу, а дали возможность умереть от дизентерии и голода, ну, а если бы я это выдержал, тогда бы, конечно, сожгли. Потом немцы ударились в бегство, не забыв прихватить с собой и уцелевших узников. Начались мои скитания по лагерям. Но до окончательной ликвидации дело не дошло. В одно прекрасное утро немецкая охрана исчезла. А вскоре подошли американцы. Я тогда уже был очень болен. А месяцы, проведенные в Западной зоне, меня окончательно доконали. Нервы стали совсем никудышные. Я не буду рассказывать, что мне пришлось вынести потом, это слишком много, да и вредно слушать детям. Одним словом, я выбрался оттуда и вернулся сюда, подо Львов, в родные места. Я знал, что не найду своей матери, она погибла в газовой камере. Но я не знал, что сталось с отцом. Он скрывался у чужих людей, он был блондин с голубыми глазами, и его не могли схватить на улице. В концлагерь его привело предательство. Вот так…
Саша замолк.
— Дай сигарету, Сережа.
— У меня с собой нет.
— Ладно, черт с ними, с сигаретами. Да, дома меня ожидала огромная радость. Это даже не радость, а счастье. Меня встречал живой и почти здоровый отец. Что тут было! Я узнал, что своим вызволением из Западной зоны обязан в значительной мере усилиям отца. Он разыскал меня… Мы попытались жить заново. Ведь мы были не только родственники, но и товарищи по страданию. Все шло отлично. Отец с головой влез в работу, он хорошо, знал людей и наши условия. Выезжая в село, он не клал в коляску мотоцикла автомат, как это делает наш уполномоченный, что живет напротив, но… в кармане его лежали черные очки.
— Как? Они же были у геолога?
— Из семерых, покинувших концлагерь, в живых остался только отец. Остальные погибли. Кто в партизанах, кто умер в дороге от истощения. Геолог передал отцу очки как память о славном побеге.
— Они ими пользовались?
— Отец говорил, что пуля в тех обстоятельствах была вернее, чем стреляющие очки. Тем более, что только у геолога все получалось очень здорово. Наверное, он был какой-то особенный. Так или иначе, отец возил с собой очки, как талисман. Но заклинания бессильны перед коварством. Отец получил письменное приглашение от старого знакомого из одного села. Однажды он как раз проезжал мимо по райкомовским делам и решил навестить своего бывшего приятеля. Он пошел один. Его уже там ждали «лесные братья». Три часа они мучали…
— Не рассказывай.
— Нет, не думай, я уже прошел через это. Предатель потом рассказывал, что слышал все, сидя в каморке, рядом с горницей, где бандеровцы истязали моего отца. Он слышал, как его били, как накачивали водой, как ломали ребра, раздавливали досками органы, он слышал все. Он поседел, потому что бандиты угрозой вынудили его написать записку и ему было жалко моего отца. Но еще больше ему было жалко своих детей и жену, которым грозила в случае отказа смерть. Итак, однажды домой привезли тело моего отца, которого не смог убить Гитлер и которого убили свои, а в кармане у него лежали черные очки. Я думаю, он просто не успел ими воспользоваться.
