— За местью! Ты убил нашего брата! — разнгеванно завопил один из всадников.
— Я не убивал Тальона. Он погиб, ставя опасный опыт. Моя вина только в том, что я не смог ему помочь.
— Ты лжешь, Оборотень! Ты убил его, чтобы использовать его кровь в своих гнусных опытах!
— Я не лгу. Но так как вы мне не верите — говорить нам не о чем.
Я встал, уперев руки в бедра и уныло рассматривая лорда. Убедить их я никак не мог — а причинять им вред не хотел. Ситуация была патовая: они не могли меня убить, я не хотел убивать их.
— Чем ты можешь доказать свою правоту?
Князь явно утратил часть своей уверенности.
— Ничем. Я могу только одно — предложить милорду уплатить виру.
— Своими грязными деньгами ты надеешься откупиться от крови?!
Это был кто-то из братьев Тальона. И, судя по всему, не столь умный, каким был покойный.
Лорд обернулся к сыну.
— Помолчи, Тальран! У нас нет доказательств как его правоты, так и правоты Илхана.
— Неужели нашелся хоть кто-то разумный в этом доме? — я широко усмехнулся, и лорд нахмурил густые брови. Но я не собирался быть вежливым. Я ни в чем не был виноват перед ними. — Хорошо, милорд. Я предлагаю вспомнить старинный обычай. Мы с вами — только вы и я — сейчас чертим зеркало Правды. Вы знаете — тот, кто защищал неверную сторону, погибает.
— У тебя есть свидетель? Сейчас?
— Не притворяйтесь, милорд. Вы же знаете, что я не один. — Я махнул рукой в сторону все-таки высунувшегося из палатки Мейтина.
Лорд задумался. Зеркало Правды было старым и опасным способом выяснения истины. Неправый погибал — всегда, не было пути избегнуть этой гибели, какой бы силой ты не обладал. Мне рисковать было нечем — я был прав.
— Хорошо, Оборотень. Ты можешь поклясться, что ты не убивал моего сына?
— Милорд, я клянусь перед Небом и Глубинами, клятвой Крови и Железа, моей силой и жизнью.
Лорд опять надолго замолчал. Видимо, он взвешивал все «за» и «против». Моя клятва была действительно убедительной — я клялся своей силой, а, значит, мог потерять ее, если солгу. Наш мир — один из немногих, где клятва имеет такую силу. Впрочем, он мог подозревать, что вернувшись, я стал неподвластен этому закону. Но это меня уже не касалось.
— Я принимаю твою клятву.
Кто-то, видимо, тот самый недоумок Тальран, возмущенно взвыл: — Отец! Кому ты веришь?!
Но лорд был тверд в своем решении.
— Оборотень, я верю тебе. Но ты заплатишь виру — ты добудешь мне Камень Воды.
A`haenn tha ditthve! Это же тебе не лошадь редкой масти достать, старый ты болван, лорд Дома Белого Жаворонка! Что ж за невезение такое…
— Хорошо, милорд. На этом позвольте проститься. — И с небрежным поклоном я отвернулся. В спину мне полетело задиристое:
— Не думай, Оборотень, что я поверил тебе!
До беседы с Тальраном я не унизился. Я залез в палатку, затащил туда любопытного Мейтина и первым делом хорошенько надавал ему по шее.
— Кому я говорил — не высовываться? Кому, Мейтин?
На этот раз мальчик не огрызался, а терпеливо принимал свою порцию наказания. Потом он свернулся клубочком, накрылся шкурой по самые сверкающие глаза и стал наблюдать за мной. Я сидел, скрестив ноги, и раздумывая о том, как и где буду искать этот проклятущий Камень — последний из четырех Камней, который пару сотен лет куда-то бесследно исчез. И о том, как же вредно быть добрым — утопить бы этого лорда со всеми его сыновьями в этом же пруду…
— Милорд, а что вы теперь будете делать? Ну, с камнем?
Я наклонился к нему, и подробно описал все, что я теперь буду делать — но не с камнем, а с одним таким не в меру любопытным мальчишкой. А потом проделал все это — не торопясь и с удовольствием.
— Удар! Еще раз! Еще! Еще!
Я монотонно хлопал в ладоши, на каждом хлопке раздавался глухой стук и протестующее приглушенное шипение. Обтянутая кожей доска, по которой мальчик по моей команде наносил один за одним удары, стонала и возражала против такого безжалостного избиения. Сам «убивец» возражал еще больше. Он уже успел хорошенько разбить себе пальцы — разумеется, неверно нанесенными ударами, при верном ударе страдает противник, а не твои руки — и теперь костяшки его тонких рук постепенно превращались в кровавое месиво. Жаль, конечно, портить такую красоту — но ничего не поделаешь. Мужчина должен уметь драться — и точка.
— Удар! Раз-два-три-стоп! Удар! Еще!
Я изводил его как мог, не только преподаванием самой членовредительской из всех известных мне, — но какой зато эффективной — борьбы, но и постоянным изменением ритма ударов, их силы и скорости. Заодно и внимание потренируем. Да и манера слушаться приказа с одного слова постепенно уляжется глубоко внутрь упрямой лохматой головы.
— A'vhaetha vhierru…
Интересно, это кому? Такой противной жесткой доске, или мне, мучителю? Судя по выражению лица мальчика — мне и никому иначе. Ах, как нехорошо. Одним из приемов преподаваемой борьбы — непедагогично же было бы показывать, что есть несколько менее сложные — я поймал его за вытянутую в напрасной попытке защититься руку, перекинул через плечо и швырнул на землю. Вернее, аккуратно положил. Мальчишка, вместо того, чтобы лежать тихо, осознавая свою дерзкую непочтительность к такому мудрому и благородному наставнику, лежал, сверкая глазами и ругал меня, как мог. А в последнее время мог он все более неплохо — с кем поведешься…
С утра у меня было отвратительное настроение, вернее еще с самой ночи. Кто-то из рьяных не в меру слуг так натопил камин в спальне, что дышать было просто нечем, да еще и добавил в светильник каких-то благовоний, «чтобы милорду лучше спалось». Спалось милорду, которому дали заснуть, когда уже начало светать, отвратительно. И голова теперь гудела, как после попойки, и каждый новый запах — уже любой, хоть навоза — вызывал тошноту. И даже осеннее солнце — бледное подобие светила — вызывало боль в глазах. Перед веками плыли цветные пятна. Да еще этот стук…
Я сгреб Мейтина за шиворот, приподнял с земли и ударил — по скуле рукоятью кинжала. По тому, как мальчик без слов, только зажмуривая глаза и кусая губы от нестерпимой боли осел на землю и свернулся в клубочек, прикрывая руками голову — черт возьми, как побитый крестьянин — я понял, что сделал что-то не то. Мягко еще говоря, не то. Я закрыл глаза и стал медленно считать до десяти, потом еще и еще раз. Когда я открыл глаза, Мейтин все так же лежал на земле, тихо вслипывая и пряча голову под рукавами широкой рубашки. Когда я присел на корточки, и попытался погладить его по плечу, он вздрогнул, словно слуга, уже привыкший к побоям и не ожидающий ничего иного. Это взбесило меня похуже всего остального — почему-то захотелось просто прибить этого мальчишку. Чтобы не смел меня бояться. Чтобы не смел напоминать мне о том, какой сволочью я бываю иногда.
