— Устрой сегодня пельмени, — сказал Юрчик, надевая в прихожей туфли.
Народ толпился перед магазином возле кучи арбузов, сваленных на тротуар и огороженных пустыми ящиками. Светлые, крупные арбузы в тёмно-зелёных полосочках лоснились крутыми боками, обещая одарить сахарной сочной сущностью, рождённой от горячего солнца. Выстроившаяся очередь судачила: арбузы астраханские, должны быть спелыми, но выбирать всё же надо с сухими хвостиками и слушать звук от щелчка.
Двое парней, напрягаясь от тяжести, вытащили из магазина большие весы. Следом появилась продавщица в грязном синем халатике.
Очередь дошла до матери, и она указала продавщице на пять самых крупных арбузов. Памятью её было запечатлено: Юрчик любит арбузы. Продавщица закатала их на весы:
— Девятнадцать кг… забирай, бабуся.
Мать подставила под три арбуза авоську, а два взяла под мышки.
— Надорвёшься! — сказали из очереди.
Она же без усилия подняла груз и легко зашагала прочь.
— Вот она, старая закалка! — восхитился кто-то.
Дома мать сложила арбузы в углу кухни и принялась лепить пельмени.
Тёплый ветер надувал штору, обещая жаркий день. В выходные дни Юрчик любил долго понежиться в постели, но сегодня непонятная тревога прогнала дремоту. Он размышлял о матери. Вспомнилось, как прошлым летом он принёс ей большой, растрёпанный букет пионов. Мать радостно засуетилась, устраивая цветы в две вазы, одну поставила в его комнату:
— Нет, нет, сынок, спасибо, не одной же мне любоваться! Ты и так потратился…
Юрчику было немного стыдно за обман — он не покупал цветы. В автобусе встретился знакомый, ехавший с дачи. Одна охапка цветов у него была кое-как завернута в целлофановый лоскут, вторая воткнута в ведро. Пионы вываливались из целлофанового лоскута, знакомый пытался сохранить их в автобусной давке и недобро поминал тёщу:
— Чёрт бы её побрал, навязала свой товар!
Тёща его всегда торговала цветами у кинотеатра.
— Слушай, — нашёл он выход, — возьми для своей мамаши, а то шваркну в окошко!
И Юрчик принёс домой обречённые пионы. Ему была тогда приятна радость матери — он решил время от времени приносить букеты, но потом об этом забыл.
Несколько дней назад в углу кухни появилось пять больших арбузов. Один треснул, зиял алой щелью, подтекая сладким соком. Юрчик спросил:
— Кто принёс?
— Я, — коротко ответила мать.
— Ходила несколько раз?
— Нет.
Последнее время она была странной. Юрчик приметил идеальный порядок в квартире, ежедневно всё перемывалось и чистилось. Зачем? Хочет показать самоотверженную заботу о сыне? Возможно, очередные старческие выкрутасы. В день появления на кухне арбузов он неловко разъял один, от спелости арбуз треснул, брызнул на пол соком и скользкими семечками. Мать, как обычно, не выговорила за неаккуратность, молча взяла тряпку и тщательно подтёрла.
В конце-то концов он не худший из сыновей, любит мать, но она не понимает: он вырос, ему неинтересно слушать про большую очередь за венгерскими яблоками и о хворях соседки по этажу. Надоело слушать, что музыка раньше была душевнее, а фильмы интереснее. Очень неловко, если она пускается в такие рассуждения при его друзьях, — он чувствует их молчаливые насмешки. Давно мать была другой, нарядной, приятно пахнущей духами женщиной. Он любил разговаривать с ней, узнавая всегда что-то новое. Та женщина осталась в далёком детстве, появилась другая, в бесформенном халате, изношенных меховых шлёпанцах.
Время необратимо, оно диктует человеку поведение, одно поколение полностью не принимает мышление другого. Может, он в чём-то и виноват, хотя бы в том, что больше не порадовал цветами, но… Чёрт возьми, как же приходится сдерживать раздражение, чтобы не нахамить старой женщине! Она часто теперь сидит застыв, и молчание начинает тяготить его. Лучше бы по-прежнему ворчала и рассказывала о хворях соседки! Вчерашней ночью он заглянул к ней в комнату. Мать сидела в темноте у окна.
— Почему ты не спишь? — спросил он.
— Мне это не нужно.
— Что за глупости? Ложись, уснёшь.
Она тут же послушно легла. В открытых глазах не было сонливости.
Юрчик оделся и умылся. Мать была на кухне. Неподвижное лицо её, закаменев, было обращено к стене, а руки с невероятным проворством освобождали от кожуры картошку — несколько неуловимых движений, и очищенная картофелина летела в кастрюлю с водой.
«Глупая спешка!» — подумал Юрчик и мягко попросил:
— Поджарь яиц.
На шипящую маслом сковороду вылилось пяток яиц, белки, поджариваясь, зарумянели по краям, кружочки желтков вспучились. И тут мать совершила непредвиденное: голыми руками взяла раскалённую сковороду и поставила на стол.
— Ты с ума сошла?! — испугался Юрчик. — Покажи руки!
Мать послушно протянула к нему ладони. На них не было признаков ожога.
Юрчик побагровел от негодования: конечно, намазала чем-то руки — гляди, мол, голыми руками для тебя сковородки таскаю!
— Что ещё за фокусы! — закричал он. — Хватит трепать мне нервы! Этого добра на работе хватает.
— Что мне делать? — равнодушно спросила мать.
— К врачу идти, к невропатологу!
— У меня нет болезней, нет усталости.
— Тогда раз и навсегда оставь меня в покое!
— Оставить в покое, — монотонно повторила мать.
— Что с тобой происходит? — успокаиваясь спросил Юрчик. — Толком можешь объяснить, послушай… — И он ободряюще похлопал её по плечу. Оно отозвалось металлическим звоном.
— Оставить раз и навсегда в покое… — повторила мать. Резко повернувшись, она вдруг быстро зашагала к дверям. Дробные, незнакомо быстрые шаги прогремели по лестнице. Юрчик услышал, как хлопнула дверь парадного, бросился следом, опрокинув стул.
Улица исходила зноем, словно открылась не дверь парадного, а дверца печки. Очень глубокие следы домашних шлёпанцев вели через газон на противоположную сторону улицы. И там, в жарком мареве, издалека что-то сверкнуло и исчезло.
— Эй, Вилли, ты читал газеты за последние дни? Вилли, хватит жрать! Ты читал, спрашиваю, газеты?
Вилли появился из кухни, дожёвывая и вытирая масленые губы передником. Сегодня он тушил капусту с мясом. Готовить пищу входило в его обязанности: Карл Гроте испытывал отвращение к местной национальной кухне и ел только домашнюю стряпню.
— Слушаю, оберштурм… простите, господин Себастьян.
— Сколько можно втолковывать: выбрось из башки «обер» и «штурм»! И какого чёрта ты треплешься на немецком? Живём третий год среди этой швали, пора бы…
— Вы-то, господин Себастьян, кличете меня Вилли, а я, как приказали, теперь не Вилли, а этот… Хозе. Тьфу!
