Алеша знал, что - это голос его внутреннего сознания говорит, но другая часть его сознания не могла с этим смириться, возражала:
- Я так долго ЕЕ искал, а теперь вот отступить... Но ведь это же несправедливо! Мы принадлежали друг другу... Наши души...
- Ты найдешь ЕЕ, ты непременно найдешь, но сейчас ты должен смириться.
И Алеша смирился. Ему было очень печально, и слезы застилали его глаза он медленно шел прочь, и весь мир плакал вместе с ним.
Это был страшный день. В этот день началась война.
* * *
Он шел по улице, и тут понял, что стены домов стали ужасающе узкими, какими-то грязными, настороженными. Низко-низко над городом, неслась с воем ветра темно-серая пелена туч, временами начинал моросить дождь, почти снег, и неслись мокрые клочки газет, какие-то тряпки - кажется, окровавленные. Вспомнился иной ограниченный мир, из которого с таким трудом удалось вырваться. А тут еще появился стук барабанов - он все нарастал - хаотичная, стремительная череда ударов в которой выкрикивал что-то зычный, торжественный голос.
И тут Алеша увидел огромную толпу серых, несчастных людей, которые все одеты были в одинаковую грязную и неудобную одежку. Все они были налысо подстрижены, все ужасно измождены - едва переставляли ноги, все бранились, но так невнятно, что доносилось только зловещее рокотание. Каждый нес всевозможное оружие - причем на некоторых было так много этих железок для убийств, что они попросту не выдерживали их тяжести, пригибались, почти ползли. Впереди всех шли барабанщики, и отчаянно, из всех сил барабанили. Между них вышагивал некто, похожий на увешенный орденами самовар - он размахивал длинной саблей, и выкрикивал те самые торжественные слова, которые услышал Алеша еще прежде. И вот он понял, что самовар этот есть "генерал", и он один из самых главных в армии, а еще он осознал, что и ему придется идти в этой толпе. И действительно, хотя он попытался бежать, ноги его завязли в некой трясине, и некие люди профессиональными движениями натянули на него уродливую, неудобную одежку, и как цепями обвешали его оружием. Теперь он, хоть и выбиваясь из сил, но мог идти в строю с иными несчастными. Алеша удивлялся, почему это он идет плененный, почему он не может просто улететь в бесконечное далеко от этого ненавистного: "Что может пленять мою душу?" - вновь и вновь вопрошал он неведомо у кого. Между тем "самовар-генерал" не переставая продолжал выкрикивать о неких врагах, с которыми им в скором времени предстояло столкнуться. Вначале Алеша попросту не слушал его, пытался пропустить эти громкие слова мимо ушей, но такие уж они были звучные да торжественные, так впивались, что не мог он остаться безучастным. Генерал рассказывал им о страшных зверствах чинимых "врагами", одна за другой поднимались жуткие картины - изувеченные, бьющиеся в судорогах тела, кучи расстрелянных, и еще что-то искореженное, сожженное...
Алеша и не заметил, когда слова генерала переросли в реальность. Теперь он действительно шел среди дымящихся развалин, среди сожженных трупов, кое-где пробивались изглоданные останки леса - и он с ужасом, с болью, едва не заходясь в крике, осознавал, что это были развалины тех мест, которыми он любовался когда-то, что это были пепелища того леса, из которого вышла когда-то, пожертвовав собою коровушка. А "генерал-самовар" все говорил и говорил про то, какие же злодеи эти враги, что из-за них все их беды, и Алеша почувствовал, наконец, злобу.
И только почувствовал Алеша злобу, как генерал поднял руку и отошел за задние ряды. Барабанщики смолкли, и они ступили в лес, про который Алеша знал, что здесь он и встретится со "врагами". Лес был очень душный, темный им отряд долго выделывал круги, все не мог найти нужную дорогу, и наконец нашли какую-то окруженную колючей проволокой узкую тропку, стали по ней пробираться, постоянно цеплялись за колючую проволоку, ранились в кровь. Вот увидели перед собой огромную груду изувеченных, ни на что не похожих тел. Вся земля между деревьями была залита кровью, повсюду валялись орудия убийства...
И тогда все увидели врагов. Это был отряд много больших чем их, но зато почти ни у кого не было оружия. Враги стояли толпой, толкались, и похоже, совсем не понимали как оказались в этом месте. Сзади напирали, и Алеше приходилось идти все вперед и вперед - вот он оказался уже в нескольких шагах от врагов. Сзади прогремела команда генерала:
- Что же вы медлите?! Или не видели, что они творят...
И тогда Алеше почудилось, что кто-то из врагов направляет на него винтовку. Нет - он опередил врага - он сам вскинул оружие, прицелился ему в шею, в адамово яблочко, и нажал курок. Он хорошо видел, как шея потемнела, как этот враг стал оседать. Алеша не испытывал ничего - совсем-совсем ничего, ни одно воспоминание не тревожило его была только некая пустота, бездна - и был еще болезненный интерес, желание узнать, кто кого первым прикончит - он следующего врага, или же враг его. Нетрудно было выбрать себе следующую мишень - ведь все они были рядом, отступали толпой, даже и не пригибались, беспорядочно палили, и все-таки ранили или даже убили нескольких Алешиных соседей в строю. И он нашел шею следующего, и вновь нажал на курок, и этот следующий стал оседать точно также как и его предшественники... да предшественники - Алеша вдруг осознал, что уже давным-давно убивает, что он перебил уже целые армии. Тут что-то разорвалось, треснуло его в голове, и он оказался на улицах того города, на которых столь долгое время искал ЕЕ. Но Алеша знал, что война еще далеко не закончена, он знал, что совершил что-то страшное, и теперь неминуемо должен быть наказан.
Он избитый, истерзанный лежал в грязи, а с низкого серого неба сыпал первый снег, было очень холодно и одиноко, где-то поблизости каркали вороны, голоса у них были пронзительные, как стенания раненых, они и молили и ругались одновременно - Алеше хотелось бы им помочь, но ему самому нужна была помощь. Он чувствовал очень сильный голод, он знал, что должен испробовать того вкусного мира, который приготовила ему бабушка... Но так тяжело подняться!.. Какая-то незримая, отчаянная вязь слепляла ему глаза вот провалился он в темноту, и тут же вновь оказался на войне, в борьбе с врагами. Сам генерал тряс его за плечи, глядел на него своими вытаращенными, безумными, исступленными глазами и надрывался о том, что он, Алеша, герой, что ему предстоит выполнить некое сложное, даже невиданное прежде задание, но что он, один единственный может его выполнить его, и тут исступленно стал целовать его в щеки. Алеше стало мерзко от этих поцелуев, он стал вырываться, и тут же оказался на том самом задании, о котором и говорил генерал. Он полз к окопам в которых сидели враги, и тащил в руке орудие убийства, вот перевалился в окоп и не был никем замечен. Орудие убийства представляло собой железную палку с острой иглой - на игле этой мерцала синяя искра, и надо было только дотрагиваться ею до ног врагов (а ведь он именно под ногами полз), как они превращались в груды пепла. Так он пережег множество их, и понимал, что совершает страшнейшую мерзость, и не мог уже остановится, только тупую злобу и отчаянье чувствовал. "Вы, вы начали эту войну! Из-за вас все! Ну и вот вам! Ну и получайте!" - потом его все-таки заметили, одним сильным рывком перевернули на спину, и ругаясь, и плююсь в него, направили в его лицо здоровенное, заслонившее весь мир дуло. И Алеша грязно выругался, и испытывая бешеную, каленые клещами его жгущую ненависть, зубами вцепился в это дуло, жаждал его перекусить - зубы затрещали, переломились, тут же ядовитым громом ударил выстрел, хлынула тьма, и он вновь оказался обессилевшим, лежащим под низким небом, из которого сыпал серый снег. С трудом удалось повернуть ему голову, и увидел Алеша родной дом - он выступал из глубин вихрящейся метели, и потому только был прекрасен, что в одном из окон, на кухне, он увидел бабушку. Кажется, сначала она поставила что-то дымящееся на стол (должно быть, блины), затем же подошла к окну и поманила его рукою. И как же это хорошо было осознавать, что в этом ревущем, ставшем вдруг чуждым мире, есть кто-то, кто любит его, кто ждет, кто знает его боль, кто все-все понимает и сможет утешить. От этого у Алеши появились силы: он ухватился за какую-то низко нависающую ветвь, и вот уже был на ногах, вот уже бросился к подъезду.
