— Кто у нас сегодня главный? — спросила одна голова с крючковатым жутким клювом у другой. — Ты, что ли?
Огромная птица напоминала гору. Только вершина была не одна, а сразу две, разделенных седловиной. На фоне этой птицы лев выглядел мышью полевкой перед ночной совой на охоте.
— Ну, я, — откликнулась вторая голова. — И что?
— Да вон, пищит тут, что, мол, царь…
— И что?
— Так командуй. А я исполню, как договаривались.
— Царь, значит? — на мгновение задумалась вторая голова. — А мы есть хотим?
— А мы всегда есть хотим!
— Ну, тогда полетели, покушаем. Только без шума, ясно?
— Обижаешь, начальник, — каркнула первая голова. Развернулись чудовищные крылья, поднявшие настоящий ураган на земле, в три скачка поднялась в небо страшная птица Рух о двух головах, лениво развернулась и, скользя по воздуху и набирая скорость, ринулась вниз.
— Я иду! — кричал лев. — Ой… Я, кажется, уже лечу…
— Какой-то он тощий, не находишь? — спросила первая голова, с сомнением рассматривая зажатого в когтистой лапе льва.
— Тут соглашусь с тобой. Тощенький он и маленький. Отпустить его, что ли? Пусть массу нарастит сначала?
— Ты сегодня командир — ты и командуй.
— Ну, пусти его, пусти. Пусть подрастет немного. Завтра ты будешь командовать, а я слетаю за ним, тогда и посмотрим, не подрос ли уже.
Черная тень накрыла саванну, ошеломленный лев, поджав хвост, порскнул в колючие кусты и затаился, дрожа.
— Слушай, а как они всего с одной головой управляются? В нее же есть надо — когда думать-то?
— Потому и не думают они. Всё жрут и жрут, — меланхолично заметила первая голова.
— Это нам везет.
— Это нам везет.
Птица снова обратилась в гору, замершую посреди огромного континента. Одна голова уставилась на восток, другая — на запад.
— Если что вкусное увидишь — скажи.
— Обижаешь, начальник! Сразу и полетим!
Солнце всходило над огромной страной. Двенадцать часов без малого катилось оно по небосводу с востока на запад, а с ним приходило утро, и приходил день, а потом и вечер в города и села.
Сегодня был не простой день. Сегодня был особый день, день памяти. К нему готовились заранее. Дружины отрабатывали приемы рукопашного боя и обматывали арматуру цветной изолентой. Церкви отмывались и отчищались так, что первые же лучи солнца, отразившиеся от высоких куполов, вызывали слезотечение. Армия и ОМОН, начистив высокие берцы, выходили на улицы для поддержания порядка.
А порядком было то, что указано было далекими предками. 28 июля — день крещения!
С восьми утра патрули пошли по домам. В каждый дом, в каждую квартиру, в каждую семью. Там, где горели лампады и висели в красном углу иконы, пришедшие просили вежливо показать свои нательные кресты, обязанность ношения которых была прописана в законе, выпивали за праздник, если подносили, просто обнимались с единоверцами, если не подносили, крестились часто, и шли к соседям. Нет иконы? Нет креста? Выходи! И без шума тут, без сутолоки!
Всех некрещеных сводили к центральной площади, на которой были уже расставлены купели для детей, стояли переносные колокольни, празднично раздававшие свой звон всему городу. В тех местах, где была река, вели всех к реке. Погода была летняя, хорошая. Некоторые из нехристей заранее надевали купальники и плавки, чтобы поплавать всласть по такому поводу.
Специально обученные люди устраивали легкие беспорядки, красиво и картинно не подчиняясь законным требованиям властей. Тогда в бой вступал ОМОН, так же красиво и картинно размахивая длинными резиновыми дубинками и выпуская в разные стороны гранаты со слезоточивым газом, подкрашенным по поводу праздника в голубые и красные тона. Сопротивляющихся с молодецким уханием, с раскачиванием на руках кидали силком в воду, а потом окруженный ладанным дымом священник в золоте совершал таинство крещения.
И все становились крещеными.
На этом праздник не завершался.
Была еще нация, которая не только не крестилась, но и причастна к этому празднику была совсем с другой стороны.
— А чего они, а? — раззадоривали друг друга только что окрестившиеся мужики. — Чего они — нашего Христа так не по-человечески?
Военные и ОМОН выстраивали коридор, по которому мокрые и возбужденные, получившие после купания по стакану церковного кагора, шли куда-то, где оказывался дом, как правило отдельно стоящий, чтобы не было пожара на весь город. Ворота были помечены заранее шестиконечной звездой. Ценности особые сданы в банк на хранение. Ну, если нормальный человек, понимающий. В больших городах даже организовывали не один дом, а целый квартал, да еще со своей молодежной милицией, которая противостояла и отбивалась. И вот тут уже шла стенка на стенку.
После обязательного погрома, после разгона с улиц всех, не похожих на православный люд, после массовых драк под охраной ОМОНа и армии, народ успокаивался, размякал, и сидел в открытых для такого дела кафешках и простых забегаловках, обнявшись сбитыми руками, плача от умиления, радуясь единству народа в такой день — 28 июля.
— Правильный праздник, — говорили старики, кивая головами.
— Правильный праздник, — потирали руки торговцы крестиками и иконками.
— Очень правильный праздник, — говорили власти. — Он с одной стороны объединяет, а с другой — дает выход эмоциям. Очень правильно предки придумали такое.
Говорили, подумывают в верхах о введении чего-либо подобного, так, чтобы ежеквартально. А не раз в год.
Хотя, и так хорошо, соглашались все.
Хороший праздник.
В старых квартирах кухни очень маленькие. То есть, не в самых старых-старых, в которых раньше помещались шесть столов и шесть газовых плит, например, да и не шесть, а и побольше, а просто в старых. Ну, в тех, где удобно сидеть и, протянув руку, доставать из ящика стола ложки, снимать чайник с плиты, вытаскивать из холодильника холодную бутылку. И все — сидя. Удобно, конечно. Но только если не больше двух человек, потому что больше в кухне просто уже не помещаются. И сейчас там сидело ровно двое. Ароматный табачный дым вытягивало сквозняком в форточку, краснели остатками кагора в толстых хрустальных стопках, купленных по случаю в поезде дальнего следования, стояли уже изрядно потрепанные кухонной жизнью тарелочки и блюдца с разной вкусной мелочью.
— Точно тебе говорю, все от его полной безыдейности. Была бы идея, был бы стержень в нем, не поддался бы искушению. А — нет стержня. Мягкий он у тебя, вот и увели…
