Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале, продолжал:
— Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять… Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек… как бы это сказать, ну… — полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в «Эрмитаже». Ну конечно, наша квартира, свои ребята, девочки… — говорил он, как бы выцеживая слова. — Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову — больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?
— Тут и понимать нечего — быть тебе лысым. Будут развеваться на колышках волосики Кучинского.
— Думаешь, пошлют?
— Так же, как и всех. — Вадим передернул плечами. — Даже папа не поможет.
Это верно. Еще в прошлом году Жора предпринял кое-какие меры, чтоб устроиться в Институт электроники и телевидения, но безуспешно. Теперь будет еще труднее. В пустыне скоро начнут строить медный комбинат, о котором рассказывал Курбатов, раскинутся повсюду зеркальные поля, потребуются десятки инженеров-«фотоэнергетиков». Это редкая специальность. Хорошо, если удастся устроиться в Ташкенте в какой-нибудь «фотоэнергетический трест». А если нет? Придется работать сменным инженером солнечной электростанции. Удовольствие среднее. Нет, Жора, это не для тебя.
— Может, мне здоровье не позволяет? — пробормотал он неуверенно. — Пустыня не для всех.
— Святая наивность, старик!
Последнее слово Вадим сказал с подчеркнутой насмешкой. Кучинский озадаченно посмотрел на него и склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь.
— А я уже медицинские связи налаживал. Был один врач на примете.
— Скажи: за каким чертом ты посвящаешь меня в свои грязные дела? — рассердился Багрецов. — Удивительный цинизм.
— Я ведь не на собрании выступаю, — примирительно сказал Кучинский и поморщился. — Обыкновенный дружеский разговор. Может, я за советом пришел? Ты передовой комсомолец? Передовой. Обязан ты заниматься воспитательной работой среди рядовых комсомольцев вроде Кучинского? Обязан. Вот я непонимающий товарищ, серый. Разъясни ошибки, перевоспитай меня.
— Видно, этим делом займутся твои товарищи по институту.
— Подумаешь, пригрозил! — процедил Кучинский. — Я откровенный человек и святого из себя не строю. У меня вполне естественное желание — остаться в том городе, где живу. Могу я этого добиваться или нет?
— Но какими средствами?
— Не важно, старик. Все так делают.
— Кто все? Миша, Майя, Эля?
— Не только. Я тебе говорю — все!
— Не клевещи! — Вадим вскочил с кровати. — Я знаю всех наших ребят. Какой ты комсомолец! Карьерист грязный!
— Тоже мне чистенький! — Глаза Кучинского сердито выкатились. — Учить порядочных людей захотел, а сам… Знаю, на кого ты заглядываешься… Конечно, красивая девуля, но известно ли тебе…
— Еще одно слово, и я… я тебя убью!
Багрецов проговорил это совсем тихо, со сжатыми кулаками подходя к Кучинскому. Никто и никогда не видел Вадима в таком состоянии. Он готов был броситься на Жорку и выкинуть его в окно.
Отодвинув зеркало, Кучинский на всякий случай поднялся.
— Что ты глаза вытаращил? Все говорят. Ее видели…
— Уйди! — Багрецов схватил Кучинского за плечи и, распахнув дверь, вытолкнул в коридор.
Стараясь успокоиться, Вадим вышагивал по комнате восемь шагов от окна до двери. Он был глубоко оскорблен. Всем существом ненавидел он Жорку.
Но вот тот опять показался в окне.
— Брось дуться, старик. Откуда я знал, что у тебя с ней по-серьезному!
Багрецов молча задвинул решетчатые жалюзи.
«Опять этот негодяй ничего не понял», — возмущался Вадим, зная, что поступил бы так же, защищая честь любой девушки — знакомой или незнакомой.
Как-то однажды в притихшей палате подмосковного дома отдыха, когда перед сном люди делятся впечатлениями прошедшего дня, один нагловатый студент из старшекурсников начал хвастаться своими успехами у девушек, причем говорил о них грубо, пренебрежительно, не щадя самолюбия товарищей. Да, именно самолюбия! Вадим вздрагивал при каждом слове пошляка, как от удара хлыста.
Произошла неприятная сцена. Вадим встал и, натыкаясь на стулья с одеждой, повернул выключатель. «Смотрите, товарищи, на эту свинью! — указал он на хвастуна. — Может, покраснеет».
Жмурясь от яркого света, парень вскочил с кровати и, развернув могучие плечи, угрожающе направился к Багрецову. Но в позе Вадима было столько уверенности и правоты, что противник невольно попятился. Худощавый малый спокойно глядел на него, подтягивая трусики.
За Вадима вступились товарищи по комнате. Им было немного совестно за себя. Но что поделаешь, не каждый решится на ссору с соседом, и, главное, по такому поводу. Ведь дело же не касается тебя непосредственно!
Прислушиваясь к торопливому биению сердца. Багрецов никак не мог успокоиться. «Бывает же так, — думал он, — поздороваешься с человеком, а потом два дня руку моешь, кажется она грязной, липкой. Ну и тип этот Кучинский!» Он старался быть объективным, хотел уяснить — откуда у комсомольца Багрецова появилось столь неприязненное отношение к своему сверстнику? Он расспрашивал ребят, близко знавших Кучинского. Те не видели ничего особенного в характере этого веселого и «компанейского парня» и приписывали ему многие хорошие качества: Жорка настоящий товарищ, всегда выручит в трудную минуту, широкая натура, не скуп, любит повеселиться с друзьями… «Едет на тройках? Но не у всех же одинаковые способности. Не участвует в общественной жизни? Неверно. Выступает на всех собраниях, пишет в стенгазету, теннисный кружок организовал. Что еще нужно?»
С этим Вадим соглашался, но не мог же он доказать — да и смешно кричать об этом, — что Кучинский человек с низкими моральными качествами, блюдолиз, пошляк, карьерист, самодовольный, невежественный. В этом были уверены сам Вадим, возможно, еще два-три человека, но для всех однокурсников, которые знали Жорку, он оставался хорошим товарищем, правда, с недостатками. Но кто же безгрешен?
Вошел Бабкин, поднес к глазам градусник, которым Вадим только что мерил температуру, и облегченно вздохнул.
— Ничего, терпимо. Может быть, посидишь на воздухе в тени?
— Не хочу. Меня не очень радует встреча с Жоркой. Видеть не могу эту самодовольную рожу. А сюда он до вечера не придет.
