— Но Дюран был готов убить стерри, — сказал Шруилл.
— Нет. — Это был голос Калапины. — Он не собирался никого уничтожать. — Она вдруг заинтересовалась ходом мысли Нурса. В конце концов, это были его логика и доводы, которые всегда привлекали ее.
Шруилл, видя, что она колеблется, сказал: — Калапина!
— Мы все видели эмоцию Дюрана, — сказал Нурс. Он махнул на стену с приборами перед ним. — Он бы никого не убил. Он… просто воспитывал Свенгаарда, разговаривал со Свенгаардом с помощью своих рук.
— Как они это делают между собой, он и его жена, — сказала Калапина.
— Вы говорите, что мы должны вырастить новый урожай двойников, — сказал Нурс. — Чье семя мы используем? Вероятно, жителей Ситака?
— Мы могли бы взять сначала клетки семян, — сказал Шруилл и размышлял, как это он вдруг перешел в оборону.
— Я говорю, давайте голосовать по этому вопросу. Привозить их сюда для полного допроса или уничтожить их.
— Нет необходимости, — сказала Нурс. — Я изменил решение. Привезите их сюда… если сможете.
— Тогда решено, — сказал Шруилл. Он повернул сигнал в ручке своего трона. — Увидите, это действительно очень просто.
— Неужели? — спросил Нурс. — Тогда почему вдруг мы с Калапиной вдруг не захотели использовать насилие? Почему мы вспоминаем те старые дни, когда Макс прикрывал нас от самих себя?
Зал Совета не видел такого собрания с тех пор, как проходили дебаты по поводу легализации экспериментов Киборгов над себе подобными около трех тысяч лет тому назад. Оптимены занимали радугу вспыхивающих многоцветных подушек на банках длинных пласмелдовых скамеек. Некоторые казались голыми, но большинство, осознавая традицию таких собраний, пришли в нарядах, которые соответствовали их историческим приверженностям, занимающим их в данный момент. Они были в тогах, шотландских юбках, платьях с жестокими стоящими воротниками, в треугольных шляпах и котелках, набедренных повязках и шкурах, тканях и стилях, уходящих далеко в историю.
Те, кто не смог попасть в переполненный зал, следили через полмиллиона глаз сканнеров, которые сверкали вдоль верхних линий стен.
Над Централом едва начинался день, но ни один из оптименов не спал.
Шар Обозрения был отодвинут, и Туеры занимали место в центре первой скамьи в конце зала. Пленников привезли помощники на плавающих тележках. Они сидели на плоской поверхности тележек обездвиженные бледно-голубыми пласмелдовыми пластронами, которые оставляли возможность лишь поверхностного дыхания.
Когда она посмотрела на них вниз со скамьи и увидела эти пять фигур так жестко сжатых, Калапина даже позволила себе чуть-чуть их пожалеть. Женщина — в глазах у нее такой ужас. На лице Гарви Дюрана ярость. Сдержанное ожидание у Глиссона и Бумура. Взгляд настороженного ожидания у Свенгаарда.
И все же, Калапина чувствовала, что чего-то тут не хватает. Она не смогла бы точно сказать, что здесь отсутствовало, она чувствовала лишь какую-то пустоту внутри.
«Нурс прав, — думала она. — Эти пятеро важны.»
Кто-то из оптименов в первых рядах зала принес маленький проигрыватель, и звон колокольчиков можно было услышать над шепотом и бормотанием толпы в зале. Звук этот стал слышнее, когда оптимены затихли в ожидании.
Вдруг мелодии оборвалась на середине.
В зале становилось все тише и тише.
Несмотря на страх, Лизбет внимательно осматривалась в нарастающей тишине. Она никогда раньше не видела живых оптименов — только с экранов общественной системы объявлений. (за время ее жизни это в основном были члены Туеров, хотя старшее поколение народа еще помнило троицу Кагисс, предшесвовавшую нынешним Туерам). Они все были такие разные и многоцветные — и такие далекие. У нее было тягостное чувство предрешенности оттого, что ничего в этот момент не происходило случайно, а во всем царила устрашающая симметрия, в том, что они находятся здесь в таком окружении.
— Они полностью обездвижены, — сказал Шруилл. — Бояться нечего.
— К тому же, они напуганы, — сказал Нурс. И он неожиданно вспомнил случай из своей юности. Его взяли в один антикварный дом, где один из гедонистов с гордостью устраивал выставку пласмелдовых копий пропавших статуй. Там была огромная рыба, одна фигура без головы на лошади (очень жуткая), монах в капюшоне и мужчина и женщина, которые прижались друг к другу в объятии страха. Мужчина и женщина, он вспомнил сейчас, были похожи лицами на Лизбет и Гарви Дюранов.
«Они являются, в каком-то смысле, нашими родителями, — думал Нурс. — Мы ведем свой род от народа.»
Вдруг Калапина поняла, кого ей тут не хватает. Это был Макс. Он умер, она знала, и на секунду она вспомнила, что же с ним произошло. Пережил свою полезность, решила она… Новый Макс еще, должно быть, не готов.
«Странно, что Макс должен был уйти именно так, — подумала она. Но жизни простых смертных были похожими на осеннюю паутину. Однажды вы увидели их, на следующий день вы увидите лишь место, где они были. — Я должна спросить, что случилось с Максом.» Но она знала, что никогда бы не приблизилась к этому. Ответ потребовал бы отвратительного слова, понятия, в котором даже эвфемизмы были бы отвратительны.
— Обратите особое внимание на Киборга Глиссона, — сказал Шруилл. — Разве не странно, что наши инструменты не отражают никаких его эмоций?
— Вероятно, у него нет эмоций, — сказала Калапина.
— Я не доверяю ему, — сказал Нурс. — Мой дед говорил о коварстве Киборгов.
— Фактически, он ведь робот, — сказал Шруилл. — Запрограммированный давать самые точный ответ на вопрос о сохранении его бытия. Его сегодняшняя покорность очень интересна.
— Разве наша цель не состоит в их допросе? — спросил Нурс.
— Минуточку терпения, — сказал Шруилл. — Мы вскроем их до самого мозга и откроем их память для нашего исследования. Сначала надо хорошо изучить их.
— Ты такой бесчувственный, Шруилл, — сказала Калапина.
Шум одобрения разнесся по залу.
Шруилл взглянул на нее. Голос Калапины прозвучал тогда так странно. Он сам почувствовал какое-то беспокойство.
Глаза Киборга Глиссона двигались, прикрытые тяжелыми веками, холодные, изучающие, поблескивающие сменяющимися линзами, которые давали ему более широкое поле обозрения.
— Вы видите это, Дюран? — спросил он, голос его прерывался из-за необходимости делать короткие поверхностные вдохи.
Гарви, наконец, обрел дар речи: — Я… не могу… поверить… этому.
— Они разговаривают, — сказала Калапина, голос ее звучал ярко. Она посмотрела на Дюрана, в глазах его увидела удивленное презрение и жалость.
