– Культ. Довольно грубый термин, но точный. Людям необходимо отождествлять себя с каким-нибудь племенем. Ветеранов. Рабочих. Американцев. Болельщиков. Служащих. Родителей. Бабушек и дедушек. Писателей. Палачей. Главная проблема Америки в том, что эта страна придумала себя, так что у нас не так много племенных идентификаций. Людям приходится черпать из других источников. В основном это религии, особенно восточные, а также область военного искусства. Творческие анахронизмы. Общества по всевозможному переустройству. Политические движения. Жанровый фанатизм. Мы употребляем термин «культ» только для того, что нам чуждо, но при этом игнорируем правду. Людям необходимо принадлежать к какому-нибудь племени, чтобы иметь контекст для своей личности. Без семьи, племени, нации или другого контекста ты не будешь знать, кто ты такой. Вот почему ты должен непременно к чему-то принадлежать.
Отколоться от этого и стать частью чего-то другого и означает перепрограммировать свой операционный контекст и свою личность внутри него. Мы называем это «впасть в поклонение культу», потому что это пугает нас. Это подразумевает некую неполноценность, слабость и ущербность нашей личности. Это предполагает, что мы не правы. Вот мы и стараемся очернить это, как только можем, чтобы близкие не бросили нас, не оскорбили или не нарушили наш контекст. Мы поступаем так, чтобы сохранить свою личность, правильная она или неправильная. Но в том-то и беда, Джим. Это как раз и неверно, потому что ты находишься не в своем контексте.
Я прокрутил это в голове. Форман был прав. И мне это не нравилось.
– Значит, асе, чем вы занимаетесь, – это замена одного культа другим? – спросил я.
Он сухо кивнул.
– Можешь воспринимать и так. Ошибки нет, но модулирующая тренировка есть попытка шагнуть за рамки пребывания внутри культа, к возможности создавать любой контекст или культ, который тебе необходим.
– Другими словами, это все равно промывание мозгов?
– Джим, забудь это выражение. Любое обучение – это перепрограммирование. Любой переход в другое состояние – это перепрограммирование. Сначала мы выясняем, что ты знаешь; потом определяем, что неверно или не соответствует данным обстоятельствам, и обесцениваем это, чтобы освободить место для нужной информации. Во многих случаях это подразумевает обесценивание контекста, замену его более подходящим. Это происходит всегда, изучаешь ты тригонометрию, французский или приобщаешься к католицизму. Да, это перепрограммирование. Как и с компьютером. Ты – машина, Джим. Вот и все плохие новости. Итак, что ты собираешься с этим делать?
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Не знаю, – ответил я. И ответил со всей определенностью.
– Довольно честно, – усмехнулся Форман. – Когда устанешь от незнания и заинтересуешься, что же такое находится по другую сторону, заходи ко мне, поговорим. Очередной курс модулирующей тренировки начнется через десять дней. Я придержу для тебя место.
Он встал, потянулся и показал на край кратера: – Видите то маленькое здание? Это туалет. Мне надо прогуляться.
Он оставил нас вдвоем. Я посмотрел на Лиз.
– Мне не нравится, когда заявляют, будто мои чувства к тебе – просто программа. Это говорит о том, что не я контролирую себя.
Ее взгляд стал задумчивым.
– Так кто же написал эту программу?
– Не знаю.
– Ты и написал.
Я оглянулся на свою любовь к Лиз. О!
– Я… я думаю, что да.
– Думаешь?
– Я написал.
– И я тоже. Ну и что? Мы смотрим на червей как на биологические машины и пытаемся понять их. Что мы увидим, если повернем то же зеркало к себе? Какие машины мы?
– Я – дрянь, – решил я. – Я дрянная машинка.
– А я злобная сучья машинка, – возразила Лиз. – Ну и что?
– Не хочу быть машиной.
– Я это поняла. Ты и есть машина, которая не хочет быть машиной.
– Э… – И тогда я засмеялся. – Я понял. Я – разновидность машины, которая ходит и постоянно твердит, что она не машина. Будто во мне крутится маленький магнитофон, повторяя одно и то же: «Я не машина. Я не машина».
Она тоже рассмеялась. И, нагнувшись, поцеловала меня.
– Ты готов сделать следующий шаг, любимый. Собственно, уже сделал.
– Я сделал?
– Да, сделал. Ты не отвергаешь плохие новости. Я вздохнул. Посмотрел ей в глаза.
– Все, что мне хочется, – это найти выход, как не просто выжить, но победить. Не здесь ли он скрывается?
Она поняла, что я хочу сказать.
– Ты нам расскажешь. Потом.
Юношу дама склонила: мол, ей хочется.
Он сказал, в три погибели скорчившись:
"Спасибо за спазм.
Он был как оргазм,
Между прочим, вы напророчили".
70 МОДУЛИРОВАНИЕ: ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Реальность – это то, на что натыкаешься, стоя на месте и с открытыми глазами.
Соломон Краткий.
Когда мы вошли в зал, он был пуст.
Понимаете: пуст.
Не было ни сцены, ни помоста, ни платформы. Ни подиума, ни пюпитра с конспектом, ни кресла. Экранов тоже не было. Все разобрали и убрали.
У дверей не стояли ассистенты. В дальнем конце зала их тоже не было. Не было ни столов для них, ни стульев.
Стулья для курсантов тоже отсутствовали, их аккуратно сложили друг на друга в большой кладовке. Когда мы вошли, дверь в кладовку была приоткрыта. Периодически кто-нибудь подходил, заглядывал внутрь, поворачивался к остальным с озадаченным видом – и возвращался к растущей толпе курсантов, стоящих или прохаживающихся туда-сюда возле входной двери.
Зал выглядел заброшенным, словно модулирующая тренировка и все люди, ответственные за ее проведение, исчезли сегодня ночью.
Мы стояли небольшими группками, ничего не понимая, переглядываясь и гадая, что происходит. Тихо переговаривались. Собирается ли кто-нибудь появиться и взять на себя руководство? Неужели все проспали или забыли, что остался еще один день?
Или случилось нечто более серьезное? Может быть, тренировку срочно отменили? Может быть, произошло что-то непредвиденное? Но если так, то почему нас не предупредили? Мы ничего не понимали.
Какого черта! Что происходит?
Но меня беспокоило еще что-то, и я не мог понять, что именно. Я взглянул на Марисову, но она покачала головой, тоже ничего не понимая. Медленно повернувшись вокруг своей оси, я старался разглядеть то, что не запечатлелось в сознании.
В зале было что-то не так.
Все выглядело как обычно, но по-другому. Я понял: если разобраться, что тут не так, это объяснит все.
Дело было не в пустоте или в отсутствии Формана и его помощников. Не хватало чего-то еще, к чему я привык, а теперь не видел…
И тут я понял: не подметен пол. Он не был грязным, но и чистым его нельзя было назвать – вот это и не давало мне покоя. В этом и заключалась разница. Всего лишь несколько обрывков бумаги – но он казался грязным по сравнению с тем, что мы привыкли здесь видеть.
