– Не помню такой, – покачал головой Шевченко.
– А вот я, кажется, помню. Только вот когда это было?.. Ну, теперь совсем интересное: он запросил у диспетчера свои координаты, текущее время и дату. Вплоть до года!
– Ну, дает!.. А самолет большой? – спросил майор.
– Большой. "Ту-154", "Ил-76" – примерно так. Только скорость маленькая. Около шестисот, я сказал.
– Действительно, интересно… И где он сейчас?
– Ведут в Кольцово. Наверное, уже на подходе. Я велел подержать его в воздухе до нашего приезда, если горючего хватит. Приедем – будут сажать.
Запищал зуммер радиотелефона. Полковник поднял трубку. Выслушав сообщение, он включил компьютер и сказал Шевченко:
– Сейчас его покажут. Сняли на видео в воздухе.
Полковник щелкнул клавишами и посмотрел на дисплей. Затем чуть повернул дисплей к майору, чтобы тот тоже мог увидеть. На экране был самолет, какого Шевченко не видел ни разу. Судя по пропорциям, чуть ли не довоенной постройки: крыльев с таким размахом уже давным-давно не делали. Шесть винтов располагались не в ряд, два ближайших к фюзеляжу винта заметно выдавались вверх. Большая площадь остекления, кабины с обзором назад, круглая башенка из какого-то похожего на оргстекло материала перед хвостовым оперением, – судя по всему, это был старинный бомбардировщик. Он поворачивался на экране (видимо, снимавшие облетели его кругом), и Шевченко заметил створки бомболюка и пулеметы.
– Что скажешь? – спросил Лисицын.
– Жил игуанодон весом восемьдесят тонн, – ответил майор, чуть улыбнувшись. – И дружил он с птицею птеродактилицею. – И, повернувшись к полковнику, пояснил: – Детский стишок. Это я к тому, что он на птеродактиля похож.
– Видел когда-нибудь такое?
– Нет, Евгений Петрович.
– А я видел. Точно, он и есть. Этот еврей еще никак не хотел называть меня "гражданин младший лейтенант".
Сотрудники ОКБ Емшанова, осужденные за участие в шпионском заговоре с целью передачи самолета ДБР-1 США, были разбросаны по разным тюремным КБ (авиация, ракетостроение, ядерная физика, радиолокация) и в них работали до марта 1955 года, когда все они, включая Савушкина, были освобождены постановлением Военной коллегии Верховного Суда СССР. Версия о шпионском заговоре была признана недоказанной: Вяткин, главный свидетель, исчез, результаты экспертизы найденных на севере области останков подвергли сомнению, но перепроверить их было уже невозможно. Хотя обломки самолета не нашли, вероятность взрыва в воздухе не исключалась, а в США он так и не появился. Обвинения были сняты со всех, даже с Маркова и Завадского: неясно было, считать ли их вражескими агентами или жертвами катастрофы. После реабилитации кто-то вернулся в Новокаменск, кто-то уехал в другие места, кто-то остался работать в тех же конторах, уже вольными.
Судьба двух человек из ОКБ была иной. Во-первых, Юрий Михайлович Емшанов умер в октябре 1950 года, во время следствия. Сотрудники его, поняв, что от них требуется, быстро сознавались и давали нужные показания; он один упорствовал и от всего отказывался. Работавший с ним следователь не был сторонником широко распространенных тогда методов работы, поэтому Емшанова не били и даже не очень выматывали ночными допросами. Его просто прижимали все новыми и новыми показаниями его сотрудников, обвинявших лично Емшанова в руководстве заговором, пока одной октябрьской ночью его смерть не положила всему конец. Сердце.
И Исаак Яковлевич Шерхебель. Он не был освобожден в марте 1955 года и отсидел полностью свои тринадцать лет. Почему его тогда не освободили – кто его знает? Может, были какие-то зацепки в деле, не позволившие окончательно снять подозрения. Может, попался в Военной коллегии какой-нибудь сугубый антисемит. Шерхебель не был единственным евреем в ОКБ, но только у него имя, отчество и фамилия были такими вызывающе еврейскими. Есть и еще одна версия, совсем уж фантастическая.
Будто бы в тот день, когда было подписано постановление о реабилитации, в машбюро Военной коллегии пришел с утра некий молодой человек в чине лейтенанта, генеральский сын, устроенный в аппарат Верховного Суда по протекции.
Аппарат в те дни работал напряженно, реабилитации шли косяком, как когда-то приговоры, но с утра еще было относительное затишье. Отпечатанные накануне бумаги лежали на столе для готовой работы, а лейтенант выпендривался перед машинистками, демонстрируя им возможности жидкости для исправления опечаток, впоследствии известной в канцеляриях СССР под названием "Штрих". А тогда это был страшный дефицит, заграничная редкость.
Постановление со списком работников ОКБ Емшанова лежало сверху, и Шерхебель был в нем последним, потому что в бюро не было ни Яковлева, ни Юрьева, ни Щукина, ни какого-нибудь на крайний случай Шульги.
– А сейчас мы уберем отсюда Шерхебеля, – сказал лейтенант, замазывая фамилию, – и впишем вместо него Шпунтубеля.
(Тем самым он показал, что отчасти знаком с плотницким инструментом.)
– Там нет никакого Шпунтубеля, – сказала машинистка, печатавшая постановление накануне.
– Ну и ладно. Значит, совсем уберем, – и он замазал имя и отчество.
– Что ты делаешь? – закричали машинистки. – Ты испортил первый экземпляр!
– А, ерунда! Через три минуты высохнет, напечатаете снова прямо поверх этого.
В это время зазвонил телефон: лейтенанта искали и нашли, и звали на свое место. Он ушел, а машинистки не решились печатать "поверх этого". Одна из них взяла новый лист и начала перепечатывать целиком. В это время в машбюро вбежал взмыленный курьер, и как раз за этим постановлением. Ему сказали посидеть и подождать, но он не сидел на месте, а слонялся по машбюро, пока не наткнулся на откорректированный "Штрихом" документ.
– Да вот же оно! – воскликнул курьер, схватил бумаги и убежал так быстро, что никто не успел его остановить.
Так и подписали постановление. Потом, когда обнаружилось, что в первом экземпляре Шерхебеля нет, а в остальных он есть, его убрали из них простой карандашной резинкой: копирка хорошо стирается.
Как бы то ни было, Исаак Яковлевич отбыл свой срок, занимаясь в шарашке радиолокацией, там же защитил докторскую диссертацию, за одну из разработок был включен в список на Государственную премию, затем вычеркнут из него, как недостойный (шпион же!), и вышел на свободу осенью 1963 года. Он узнал, что их шпионский заговор признан не имевшим места быть, и подал заявление на реабилитацию: тринадцать лет ему, конечно, никто не вернет, так хотя бы доброе имя.
Компетентные товарищи неторопливо рассматривали заявление, а пока Шерхебеля подключили к одной экспертизе. В апреле 1964 года в очередной раз активизировалась работа по так называемому "делу ДБР-1", и кому-то пришла в голову умная мысль: выяснить, для чего в действительности была предназначена аппаратура, установленная на самолете Завадским. В качестве эксперта привлекли Шерхебеля, как крупнейшего в стране специалиста по радиолокации.
