— Спокойней, Блинк, спокойней, — сказал Осоргин.
— Я говорю спокойно. Все возражения Кайзера сводятся к одному: человечеству неизвестен способ прямого воздействия мысли на окружающий мир. А раз неизвестен, то он не существует и существовать не может. Но это не доказательство.
— Вы кончили? — хмуро спросил Кайзер. Он сидел, опустив подбородок на сцепленные пальцы и уперев локти в колени. Было что‑то несокрушимое в этой его позе. — Кончили? Теперь скажу я. Я не спорю, что на свете существуют племена, обладающие искусством знахарства и гипноза. Это не ново, равно как и йоги. Но! Обо всем этом наука знает давно, и легенды, одна невероятней другой, известны науке тоже. Вопрос: если эти легенды справедливы пусть даже отчасти, почему мировая наука не смогла извлечь из них ничего принципиально нового? Подчеркиваю: принципиально нового.
Ответ можно дать только один. Мировая наука потому не смогла извлечь ничего принципиально нового и ценного, что ничего такого там не было и нет. Как нет ничего важного для науки в искусстве фокусников, например. Я могу оказаться догматиком, Осоргин, но вся мировая наука… О, это невозможно! Она искала долго и упорно, однако нельзя найти того, что не существует, и мой довод доказывает это.
Позволю себе и такое соображение. Если действительно есть люди, владеющие недоступным науке могуществом, то почему они остались париями? Ими не создано ничего, они наги и босы, здесь есть вопиющее логическое противоречие, на которое я обращаю ваше внимание. Мои возражения не исчерпаны, но я сказал достаточно. Предлагаю вернуться к реальным делам.
Кайзер шевельнулся, и по его раскрасневшемуся лицу пробежали тени. Блинк молчал.
— Скажите, — обернулся к нему Осоргин. — Этот роэлец… он всегда молчит?
— Нет, — ответил Блинк нехотя. — Я разговаривал с ним.
— Он что‑нибудь объяснял?
— Да. Но я не могу понять его объяснений. Он сказал, что и нельзя понять без…
— Обманщики не любят делиться секретами, — уронил Кайзер.
Блинк горько усмехнулся.
— Он готов объяснить все… этот обманщик. Но для этого необходимо еще и понимание. “Вы младенцы в нашем искусстве, — он так примерно сказал. — Разве своей науке вы научились за день?” Он прав. Я уже взял у него несколько уроков. Но этого мало.
— Да? — сказал Осоргин. — Взяли несколько уроков? Как же это выглядело?
— Это выглядело странно. Сначала я должен был думать о каком‑нибудь предмете. Дереве, например. Только о нем. О том, какой толстый у него ствол, как темно и сыро его корням, как трепещет его листва…
— Детский сад, — буркнул Кайзер.
— А потом что? — спросил Осоргин.
— Я должен был стать деревом. Мне надо было отождествить себя с его телом, я должен был почувствовать, как в дереве идут соки, как жар солнечных лучей опаляет мои, то есть дерева, листья, как трудно мне вытягивать из земли воду, как ветер гнет мои ветки… Знаете, это очень своеобразное ощущение. Ведь мы никогда не пытались стать чем‑то. Под конец я на какое‑то мгновение действительно почувствовал себя деревом. Во мне даже что‑то заболело, когда я представил, как жуки–точильщики вгрызаются в ствол.
— У деревьев отсутствуют нервы, — сказал Кайзер.
— Неверно! Какая‑то нервная система у них есть, это доказано. И я это почувствовал на себе. Повторяю. Я испытал боль дерева. Вы скажете, что это обычное самовнушение. Разумеется, но должен сознаться, что такой боли я еще никогда не ощущал…
— Ладно, — перебил Осоргин. — Детали вы расскажете потом. Что было дальше?
— Дальше… Только не смейтесь! Мне надо было отождествить себя со звуком. Со звуком “о”. Выключившись из действительности…
— Каким способом?
— Я описал его вам. Так вот: выключившись из действительности, я должен был монотонно повторять про себя “о, о, о, о!”. Роэлец предупредил, что этот урок опасен. Что человек иногда не в силах сам выйти из стадии отождествления со звуком и что поэтому урок должен обязательно идти в присутствии учителя. Услышав это, я чуть было не рассмеялся, но потом… — голос Блинка дрогнул. — Потом я растворился в звуке, — прошептал он, и его зрачки сузились.
Худой, высокий, он сидел с побледневшим лицом, и блики огня то выхватывали за спиной смутную громаду леса, то прятали ее во мрак, как в засаду.
В костре треснула ветка. Кайзер скрипуче рассмеялся.
— У вас слишком богатое воображение, Блинк, — проговорил он, не вынимая трубки. — Как можно раствориться в звуке?
— Можно, — Блинк очнулся. — Можно утонуть. Исчезнуть. Раствориться. Я потерял свое тело. Я не чувствовал его. Ничего не видел. Был только огромный, бесконечный, черный звук. Я не могу выразить это словами. Таким был последний урок.
— Теперь я окончательно убежден в шарлатанстве, — сказал Кайзер.
Осоргин покачал головой.
— Если долго повторять слово, любое слово, оно лишается смысла. И тогда сознание заволакивается пустотой. Блинк, мне все это не нравится.
— Да или нет? — воскликнул Блинк. — Да или нет?
— Подождите, Блинк. Попробуем рассуждать непредвзято. В толще веков погребен огонек истинных знаний, итог опыта тысяч поколений, результат бесчисленных и бессистемных проб, ошибок и открытий. По он светит нам сквозь клубы плотного, часто удушливого дыма суеверий, фантастических обрядов, легенд и ритуалов. Как в случае с роэльцем, возможно. Высокомерно пройти мимо, походя бросив несколько фраз о “дикости” и “суевериях”? Такой снобизм по отношению к опыту наших далеких предков — да, искаженному! да, внешне порой нам чуждому! — непростителен. Не мне объяснять вам, что уже получила наука, пробившаяся к огню сквозь клубы дыма. Великое множество рецептов, гимнастика йогов, их методы управления своим организмом, приемы самовнушения, того же гипноза… Блинк, вы, по–моему, чересчур увлечены гипотезой, которая — Кайзер абсолютно прав — противоречит всей совокупности наших знаний. Но право искать неотделимо от права ошибаться. Можно поступить так: мы с Кайзером продолжим маршрут, а вы останетесь изучать роэльца. Такое предложение, я думаю, не вызовет спора. И все же…
— И все же? — насторожился Блинк.
— Я бы не советовал вам оставаться.
— Вы не верите или боитесь?
— И то и другое.
— Чего вы боитесь?
— Не знаю, Блинк, не знаю… Что‑то во мне протестует против вашего намерения. Я не могу объяснить природу этого… страха. Да, да, страха и отвращения.
— Вы непоследовательны, — быстро сказал Блинк.
— Какие же мы, однако, дети, — укоризненно покачал головой Кайзер. — Это на нас действует темная ночь. Ночь и тайна, при свете дня все будет выглядеть проще. Насчет древней мудрости, которую надлежит изучать, я вполне согласен с Осоргиным. Но крайности! Я возражаю против крайностей. И повторяю, что прямые цели экспедиции важнее побочной экзотики. Однако мои доводы не подействовали. Пусть будет по–вашему. Но при чем здесь страх? Через месяц мы вернемся и, убежден, застанем Блинка злым и трезвым. Злым, потому что ему будет жаль потерянных сил, трезвым… Ну, это понятно.
