– Маркус! Маркус, прости меня. В меня как будто бес вселился.
Я пришел извиниться, Маркус.
Ну, скажи же что-нибудь, Маркус. Не мучай меня, мне и так плохо.
Маркус, с тобой все в порядке?
Маркус!
Человек на полу, освещенный синеватыми отблесками экрана, лежал навзничь; голова запрокинута и ритмично колотится о плитки пола с пятнами от сигарет. Руки и ноги дергаются, тело бьется, как в эпилептическом припадке. Кровавые слезы брызжут из обоих глаз, скатываются по щекам, падают на пол.
– Господи, Маркус! – Этан обходит стол, хочет коснуться его, помочь, сделать что-нибудь, хоть что-нибудь, хоть что-нибудь! А существо в синем экране высовывается и швыряет его о стену.
Как-то раз, еще в детстве, Этан Ринг играл со старым телевизором и получил сильный удар током.
Как-то раз Этан Ринг подцепил новую разновидность вирусного гриппа, температура подскочила до 103 градусов, в своих галлюцинациях он полз по фасаду бесконечного здания из стекла и бетона, вверх, и вверх, и вверх, и вверх, и вверх.
Как-то раз «воксхолл нова» – старенький автомобиль Никки Ринга – с семилетним Этаном на заднем сиденье вылетела в кювет на темном загородном перекрестке – тот, кто на них налетел, даже не остановился. Они кувыркнулись три раза, прежде чем Этан Ринг увидел щит с надписью «Все грешат и смиряются перед Славой Господа».
Как-то раз Этан Ринг безмятежно возвращался к себе в квартиру, и на него налетели два белых юнца в модных спортивных костюмах; один двинул ему головой в живот, другой стукнул по поясу. В результате Этан лишился восьмидесяти экю и прихваченного на ужин кэрри.
Сущность в экране была всем этим сразу. Сущность в экране была еще хуже. Она была шоком. Токсичным, кармическим, духовным, эмоциональным, культурным, техническим, социальным, очевидным, чистейшим, полным, тотальным – шоком.
Его сердце подпрыгнуло и дало сбой. Дыхание затрепетало. Его голова плюнула в него струей мигрени. Руки и ноги не желали слушаться, а судорожно дергались. К горлу подступила тошнота. Он открыл глаза. Сущность с экране выскользнула из зоны его периферийного поля зрения и швырнула его мозг о внутреннюю стенку черепа. Он спрятался в своем черепе и ждал целую вечность, пока проприорецепторы не сообщили ему, что тело вновь будет повиноваться. С закрытыми глазами он стал ощупывать пол. Он заклинал свои руки: не смейте дрожать, не смейте дрожать! Его глаза дрогнули, почувствовав прикосновение мягкой содрогающейся плоти. Нет! Нет! Сестра Медузы Горгоны! Брат василиска! Посмотреть им в лицо значило умереть. Пальцы взобрались по ножке стола, ощупью прошлись по столешнице, нашли клавишу выключателя, нажали ее. Почти. Он открыл глаза. Почти. Маркус мог сделать распечатку. Пальцы нащупали принтер, проникли в его закоулки и впадины. Ничего. Он открыл глаза. Диск! Диск с фракторами. Он выбросил его из дисковода. Диск жег руки, словно раскаленный металл. Путешествие в лифте было настоящей пыткой.
– Если бы вы, ребятишки, проводили бы столько же времени над своими проектами, как в студенческом баре… – с упреком пробормотал швейцар, привычный к эксцессам молодых людей.
– «Скорую»! – заорал Этан Ринг. – Вызовите эту долбаную «скорую помощь»!
Последний из десяти сефирот воцарился на троне. Кетер: Пустота. Уничтожение.
Вечером в Двадцать четвертом храме будет огненная церемония. Священник Цунода говорит нам, что приглашаются все. Священник – маленький энергичный человек большого обаяния и харизмы. Учитель из репетиторской школы, сейчас на пенсии, над ним так и витает старомодный образ «любимого учителя» в духе Бет Дэвис, Роберта Доната и Робина Вильямса. Местные сплетни, циркулирующие по этому изолированному кусту из трех монастырей, утверждают, что он мог бы стать Нобелевским лауреатом в своей области математики, но отказался от мирской славы и людских похвал, чтобы посвятить жизнь тому, что он называет «ниспровержение посредством образования». Пренебрегает священной японской коровой: зубрежка – экзамен – работа – жизнь в Компании – ради тощих и неверных хлебов учения для учения. Директора совета, чиновники администрации от образования, местные политики ругали его на чем свет стоит. Ученики боготворили. Над его доской висело изречение Бертрана Рассела: «Как хорошо знать!» Оно последовало за ним в Двадцать четвертый храм с единственным изменением: приставкой «не» к последнему слову девиза.
– Треть жизни учишься, а остальное время прочищаешь мозги от той дребедени, которую в тебя натолкали, – говорит он, показывая нам аккуратную, стерильно-чистую комнатку, пахнущую сандаловым деревом, лавандой и морем.
– Качество. Знать, что хорошо и что плохо и почему. Этому я и пытался учить. Если хотя бы немногие это поняли, я мог бы покинуть мир со спокойной душой.
Мыс Мурото – это шестидесятимильный акулий зуб, вгрызающийся в спину Западной тихоокеанской бухты. Его северное побережье представляет собой устрашающую стену черных отвесных утесов, а южное – величественную панораму песчаных бухт и кос, кончающихся мысом Ашизури в двухстах километрах к югу. «Энола Гей» воспользовался мысом Мурото как географическим ориентиром на пути с острова Тинос к своей двухминутной славе над Хиросимой. А для хенро он вполне определенно указывал на прибытие к точке, где начинаются префектуры Тоса.
Тоса – дьявольская страна,
Не надейся здесь на гостеприимство.
Так рассказывал об этих местах хенро, путешествующий здесь в шестнадцатом веке. Названия могут меняться – теперь она называется префектура Кёси, – но песня все та же.
Мы уже проехали десять километров по главной дороге на восток от Хиясы (сами бы мы такую ни за что не выбрали: жесткая прибрежная полоса, по пляжу никак не проехать), когда вдруг оказались на контрольном пункте. Мы наткнулись на него неожиданно – мешала колонна грузовиков. Увидев форму и мигающие синие огни, мы подумали, что там полиция. И только оказавшись уже в голове очереди, поняли свою ошибку. Дорогу перегораживали два броневика – бывшие БМП. На их бортах, на плечах и шлемах вооруженных людей, которые одну за другой проверяли машины, была эмблема орла, сжимающего в когтях пару молний, и название: «Тоса Секьюрити Инкорпорейтед».
Те самые, что убили мистера Морикаву у Двенадцатого храма. Теперь мы находились в самом сердце их империи. – Отфильтровывают нежелательные элементы. Это они так говорят, – заговорил с нами водитель пикапа. Он вез целый кузов молодых саженцев с обернутыми влажной мешковиной корнями. – Брехня. Все та же добрая средневековая пошлина за проезд.
Частный полицейский в белом шлеме и в белых перчатках пригласил нас вперед, очень вежливо, но в очень привычной полицейской манере. Наши транзитные пропуска (подразумевалось, что они действительны для всех частных полицейских сил по пути паломничества), наши альбомы пилигримов и мой европейский паспорт были обследованы со всей возможной дотошностью, а потом переданы для дальнейшего изучения невидимому офицеру в одном из военных броневиков. Я испытал очень неприятное чувство, увидев, как легко у нас отняли право свободно передвигаться, право существовать, ощутив, насколько мы уязвимы. Через десять минут наши бумаги вернули, снабдив их штампами разрешений на транзит и полицейскими вкладышами с полисом сроком на тридцать дней, за что с каждого потребовали по тридцать тысяч иен.
