— Он новичок, — сказал Худо после небольшой паузы, — много не понимает, учиться надо. Запомни, Солдат, у нас импровизацию не обсуждают. И не критикуют, понял? Продолжать можешь, критиковать — нет!
— Ах, новичок! Новичок! Новичок! Не совсем, конечно, но все равно — потешно!
Притворяшки повели вокруг Виктора хоровод, гримасничая и приплясывая. Лица у них были глупые, движения — смешные, и Витя неожиданно развеселился. Он сгреб кто попался под руку в охапку, потащил книзу. Крик, смех, куча-мала. Возня сняла напряжение и предотвратила размолвку. Наконец все устали, наступила передышка. Дурачиться больше не хотелось, всех потянуло на чистый воздух.
Проводив гостей, Пуф отправился в ванную, где долго чистил зубы, умывался, полоскал рот, как бы очищаясь от словесного угара, следы которого еще витали в квартире. Передохнув, сел читать “Курс высшей математики”: он мечтал поступить на математическое отделение университета и готовился к этому серьезно, обстоятельно. Пуф был мальчиком незаурядным. В нем сочетались бесшабашность и методичность, увлеченность и холодный, трезвый расчет. Личность его формировалась в трудных условиях. Когда-то он был маменькиным сынком — пухлым, румянощеким, сдобным. Большие темные глаза и пушистые ресницы, бархатистая кожа делали его похожим на девочку. Видимо, тогда он и получил свое прозвище. Родители баловали единственного сына. Лучшими его друзьями были девочки. С ними спокойнее и безопаснее, считала мать. У своих подружек он научился вышивать, капризничать и сплетничать. Внезапно пришло первое потрясение. Как-то стоял он возле своего парадного, а рядом, во дворе, шла обычная мальчишеская битва на всех уровнях. Все дрались со всеми. Это было осенью, темнеющим октябрьским днем. Трава на скверике еще не завяла, и на ней так удобно и приятно было прыгать, наступать и отступать. Атакующий вихрь пронесся мимо Пуфа, и мальчик оказался на спине. Он упал от обидного толчка в лицо. Упал, не ушибся, даже не испугался, но что-то странное страшно нахлынуло на него. После этого удара он долго не выходил на вечерние прогулки. От расспросов матери уклонялся. А затем вдруг записался в секцию бокса. Боксер из него был никудышный. Домой он первое время ничего, кроме синяков, не приносил. Он был слаб физически да и волевые спортивные качества его оказались невысокими. И все же двигала им какая-то упрямая, неистребимая идея, и мальчик каждый понедельник, среду и пятницу неуклонно отправлялся на ринг. Мать называла бокс избиением невинного младенца. Она всячески пыталась отторгнуть сердце сына от ненавистного вида спорта. Но ничто не помогало. Пуф уперся. По вечерам, ложась спать, он тихонько плакал, чтобы мать не слышала, и говорил себе самые страшные заклятия, поддерживая слабеющий дух. Одолевать сопротивление друзей, ярость соперников на ринге, материнское упрямство дома, насмешки мальчишек во дворе было делом фантастически трудным. Но Пуф уже ничего не мог с собой поделать: чувствовал себя обреченным на борьбу. На тренировках он старательно пытался выполнять все указания тренера. Ему не хватало многого, точнее — ему не хватало всего: силы, ловкости, энергии. Но все же занятия принесли пользу. Он подсох, окреп, руки стали твердыми и жилистыми. С лица сошел девчачий румянец, кожа покрылась выразительными отметинами мужества. После трехлетних занятий с Пуфом тренер решил: из этого материала никогда ничего путного не выйдет, и посоветовал мальчику бросить бокс. Но Пуф не сдавался. Как маньяк, двигался он по кругу своего неуспеха. И вот однажды, собираясь на тренировку, он был задержан у подъезда дома безотчетным воспоминанием, каким-то знакомым повторением прошлого. Волнуясь, он огляделся. Обстановка была удивительно памятной: по вечернему осеннему небу над двором-колодцем кружились облака, а во дворе, точно отражая и повторяя в миниатюре это вращение, вертелось вопящее мальчишечье кольцо — как и тогда, все дрались со всеми. Но никто уже не приставал и не трогал Пуфа: все знали, что он ходит в секцию бокса. Мальчик выпадал из сферы дворовых боев, профессиональный уклон делал его чужим. И вдруг все повторилось. Отступающие и атакующие мальчишки неслись в состоянии обалделого восторга, ничего не замечая, рассыпая удары направо и налево. Этот вихрь задел соседний подъезд, в котором стоял маленький наблюдатель, мальчик Женька. Его толкнули, и он упал, упал, как и когда-то, в далеком прошлом, упал Пуф. Сразу и резко, на спину. И вот тогда Пуф бросился наперерез орущей толпе и принял бой. Это был неравный бой, с превосходящими силами врагов, со множеством неправильных приемов, подножек, толчков. Как на представителя чужой стаи, на Пуфа набросились все скопом. Мальчику пришлось бы туго, не владей он в ту минуту вдохновенной физической формой. Он крушил своих соперников необычайно точными, короткими и быстрыми ударами. И победил. Враги отступили, приговаривая: что ж, мол, связываться с профессионалом. После этого сражения наступил перелом. Пуф влетел на ринг победителем: сияющий, энергичный. Через полгода он уже обрел уверенность в боях с признанными боксерами района. Но на отборочные соревнования его не послали, не поверили. Слишком долго он ходил в битых.
Пуф сразу же утерял всякий интерес к спорту, к боксу, дал побить себя в нескольких боях и вскоре совсем забросил занятия боксом. Боксерские перчатки его валялись на шкафу, потом перекочевали под тахту, где их и обнаружил Виктор.
Пуф отложил листок с интегралами и долго глядел на перчатки и грамоту. Неопределенное чувство волновало его. Юноша метался по комнате, будто отыскивая нужную вещь. Не находил, досадовал и сердился. Что-то мучило его, какая-то ускользавшая от сознания необходимость. Пробовал рассуждать логически. Что же тогда случилось? — спрашивал свое отражение на полированной поверхности шкафа и в зеркале. Лицо было растерянным, недоумевающим. “Что со мной тогда произошло? Да, мне стало неинтересно работать на ринге. Я понял, что это уже мое прошлое. Стали ненужными победы и скучны поражения. Я даже не обижался, когда меня били. Мне было просто все равно. Но я не мог уже вернуться назад к моему прошлому, невинному, безоблачному, когда я не умел драться и был пухлым маменькиным сынком, настоящим Пуфом. Мое превращение в человека, который может за себя постоять, оказалось липой. Главное, что я не почувствовал никакого удовольствия. Наверное, поэтому все связанное с боксом быстро ушло от меня. К тому же я увидел, что отстал от моих напористых товарищей. Одни из них за это время языками занялись, другие стали заядлыми физиками, радиотехниками. Каждый имел свое хобби. Все работали головой. И Колька-шахматист и Петька-историк. Пока я работал руками, они развивали интеллект. Я бросился им вдогонку, вот выбрал математику, вроде бы она мне по душе. В моем классе никто лучше меня не умеет щелкать головоломные задачи. Похоже, я догнал тех, кто ушел вперед, пока я занимался боксом. Догнал, но не совсем. Что-то потерялось там, в прошлом, в проведенных на ринге часах. Я уже никогда не смогу быть таким, как Колька или Петька. Плата за мое физическое утверждение была высокой. Чего я достиг? Раньше не умел драться, а теперь умею. Но если б кто знал, как я теперь не люблю драться! Я пальцем не пошевельну, чтобы лишний раз подраться. И на это ненужное мне умение я ухлопал лучшие годы! Но не в том суть. Произошло еще что-то неприятное…”
