— Без фильтра! — воскликнул Фрайгейт.
Обнаружилась и еще одна тонкая коричневая сигаретка, которую Бёртон понюхал как раз тогда, когда свою понюхал Фрайгейт, и они одновременно воскликнули:
— Марихуана!
Алиса, сжав в руках небольшие металлические ножницы и черную расческу, проговорила:
— Наверно, у нас отрастут волосы. Иначе зачем было бы класть сюда эти вещи? Как я рада! Только… Они… что, действительно считают, что я вот этим буду пользоваться?
Она держала тюбик с ярко-алой помадой.
— Или я? — в тон ей проговорил Фрайгейт, глядя на такой же тюбик.
— Они на редкость практичны, — сказал Монат, развернув пачку, в которой лежало, не что иное, как туалетная бумага. Потом вытащил из контейнера шарик зеленого мыла.
Отбивная, доставшаяся Бёртону, оказалась очень нежной, хотя он предпочел бы, чтобы она была менее прожарена. А Фрайгейт, наоборот, пожаловался — ему его отбивная показалась сыроватой.
— Видимо, в этих грибах нет меню для каждого в отдельности, — сказал Фрайгейт. — Вот потому-то мужчинам тоже достается губная помада, а женщинам — трубки. Массовое производство.
— Два чуда за один день, — проговорил Бёртон. — То есть если это чудеса. Я предпочитаю рациональное объяснение и намерен найти его. Не думаю, чтобы кто-то мог сейчас объяснить мне, каким образом мы воскресли. Но, может быть, у вас, жителей двадцатого столетия, есть разумная теория, способная объяснить, как, если не чудом, появились все эти вещи в контейнере, который до того был пуст?
— Если вы сравните внешнюю и внутреннюю поверхности контейнера, — сказал Монат, — вы заметите, что по глубине они отличаются примерно сантиметров на пять. В ложном днище может находиться молекулярный контур, способный материализовать энергию. А энергия, очевидно, поступает к контейнеру во время выброса разряда из камня. Помимо энергоматериализующего конвертера контейнер должен содержать молекулярные… шаблоны? матрицы? которые переформировывают материю в различные комбинации элементов и ингредиентов.
Мри рассуждения недалеки от истины, поскольку на моей родной планете у нас были подобные конвертеры. Но ничего такого миниатюрного, вроде этого цилиндра, и в помине не было.
— На Земле тоже, — сказал Фрайгейт. — Еще до две тысячи второго года научились изготовлять железо из чистой энергии, но процесс этот был сложнейшим и жутко дорогостоящим при том, что результаты получались почти что микроскопическими.
— Славно, — сказал Бёртон. — А все это не стоило нам ни гроша. Пока…
Он умолк, думая о том сне, что приснился ему как раз перед тем, как он очнулся.
— Плати, — сказал Бог. — Ты задолжал мне за плоть.
Что это означало? На Земле, в Триесте, в тысяча восемьсот девяностом году он умирал в объятиях жены и просил… чего он просил? Хлороформа? Чего-то просил. Но вспомнить не мог. А потом — забытье. А потом он очнулся в том кошмарном месте и видел такое, чего не бывает на Земле и, насколько он успел заметить, на этой планете тоже. Но то был не сон.
Покончив с едой, посуду поставили в углубление в цилиндре. Поскольку воды поблизости не было, мытье посуды приходилось отложить до утра. Фрайгейт и Казз, правда, сделали из сегментов гигантского бамбука несколько ведер. Американец вызвался сходить к реке, если кто-нибудь пойдет вместе с ним, и наполнить ведра водой. Бёртону стало интересно, с какой стати молодой человек добровольно вызвался пойти туда. Но, глянув на Алису, понял почему. Фрайгейт, видимо, надеялся найти приятное женское общество. Видимо, то, что Алиса предпочитала Бёртона, он принял за должное. А другие дамы — Туччи, Малини, Капоне и Фьорри — уже сделали свой выбор, остановив его соответственно на Галеацци, Бронтиче, Рокко и Гуиннте. Бабич отошел в сторонку — видимо, по той же самой причине, по которой хотел уйти Фрайгейт.
С Фрайгейтом ушли Монат и Казз. Небо неожиданно наполнилось громадными вспышками и большими облаками светящегося газа. Сияние бесчисленных звезд, некоторые из которых были так велики, что казались обломками, отколовшимися от земной луны, и свет, исходивший от облаков, угнетали и заставляли людей чувствовать себя ничтожными и слабыми.
Бёртон улегся на спину на кучу листвы и закурил сигару. Она оказалась превосходной и стоила бы в его времена в Лондоне не меньше шиллинга. Теперь он уже не чувствовал себя таким мелким и никчемным. Звезды — это неодушевленная материя, а он живой. Ни одной звезде неведом тонкий аромат дорогой сигары. И ей ничего неизвестно об экстазе, который испытываешь, когда прижимаешь к себе теплую, чудесно сложенную женщину, после того как выкуришь сигару.
По другую сторону от костра, кто наполовину, кто целиком укрывшись в травах и тени, улеглись жители Триеста. Спиртное разволновало их, хотя их раскрепощенность до некоторой степени могла проистекать от радости от того, что они снова живы и молоды. Они хихикали и смеялись, катались по траве и громко, с причмокиванием, целовались. А потом, парочка за парочкой, ушли во тьму. Ну, или по крайней мере перестали шуметь.
Малышка уснула рядом с Алисой. Пламя костра бросало отблески на красивое аристократическое лицо Алисы, лысую макушку, прекрасное тело и длинные ноги. Бёртон вдруг понял, что воскрес весь и окончательно. Он уже определенно больше не был стариком, который последние шестнадцать лет только и делал, что тяжко расплачивался за все перенесенные лихорадки и другие хворобы, иссушившие его в тропиках. Теперь он снова был молод, здоров и одолеваем прежним беспокойным духом.
Но он пообещал ей, что будет защищать ее. Он не мог сделать ни единого шага, сказать ни единого слова, которые она сочла бы оскорбительными.
Ладно, в конце концов, она не единственная женщина в мире. На самом деле, к его услугам множество женщин, если не немедленно, то по крайней мере потенциально. То есть это так, если воскресли все, кто жил на Земле, и теперь находились на этой планете. Тогда она всего лишь одна из многих миллиардов (скорее всего из тридцати шести миллиардов, если не ошибается Фрайгейт). Но, конечно, наверняка судить невозможно.
Но вот проклятье — Алиса запросто могла быть единственной в мире, по крайней мере — сейчас, в этот момент. Он не мог встать и уйти во мрак в поисках другой женщины, потому что тогда оставил бы ее и ребенка без защиты. Она, несомненно, не будет чувствовать себя в безопасности рядом с Каззом и Монатом, и в этом Бёртон не мог ее винить. Они были так ужасающе уродливы. Не мог он передоверить ее и Фрайгейту — если даже Фрайгейт вернется ночью, в чем Бёртон сомневался — поскольку молодой человек был ему мало знаком.
