- Ах! Всюду неладно, - отвечает. - У вас поветрие, а тут холера. У вас, говорят, потоп, а тут саранча. Нет у вас денег и не надо. Все равно проиграли бы. Да вы, должно быть, голодны! Эй, ты! - кричит он ямщику. Подай сюда мой ковчежец! - И ко мне: - Вы не разделите со мной трапезу? Увы, ничего достойного предложить не могу. Холодная курица и бутылка венгерского. Дрянь ужасная, но, говорят, предохраняет от лихорадки. Цыган поблизости не видели?
- Никак нет, - говорю. - Не видел.
- Жаль, - говорит. - У них обычно можно достать кое-что получше... А вы, собственно, кто таковы будете?
И вот излагаю я ему во тьме кромешной свою легенду, а он ест, пьет, причмокивает, мне предлагает. Каково мне, месяц на стерильных кашах отсидевши, курицу эту нюхом чуять! Но терплю, на еду не бросаюсь. Не положено мне.
А он, как услышал, что я не какой-нибудь там заезжий индейский петух, а бесчиновная технарская сошка, так сразу, чувствую, приуныл. И высокомерная такая нотка у него в голосе появилась.
- Ешьте и пейте, герр Шульц, - говорит. - У вашей национальности не в обычае угощаться даже у друзей. Но у нас это принято, и коли вы прибыли в эти края и намерены здесь поселиться, то следует вам привыкать к здешнему обращению.
- Это, - отвечаю, - была бы недозволительная вольность с моей стороны.
- На то и вольности, - говорит, - чтобы их себе дозволять. Если мы будем ждать, пока нам их разрешат, то не дождемся.
- Это мудрые слова, - отвечаю. - Они достойны пера Гете!
Он расхохотался.
- Герр Шульц! Вы читаете Гете?
Чувствую: перегнул я и попал впросак. Надо срочно выправлять промах.
- Мой долг, - отвечаю, - читать творения государственный муш, которого светлейший герцог заксен-ваймарский приблизил к своей особе.
- Весьма достойное поведение, - говорит он. - Не смею надеяться, чтобы ваши русские коллеги брали с вас в том пример. Для этого надобно, чтобы государь приблизил к своей особе русского сочинителя, а этого не может быть. Сочинительство у нас не таково, чтобы составить великолепие или достоинство двора.
Обидно мне стало. Ест, пьет, причмокивает, в стресс меня вгоняет, да еще и сноб. Прикинул я, что у меня есть еще час-полтора, и говорю:
- Я не могу читать русские книги. Но имею красивый почерк, и один камарад давал мне переписать для одна особа ейне гедихьте господин Пушкин и очень похвально говорил про этот дихьтер.
- Да не может быть! - восклицает он. - И что же это было за стихотворение, не припомните?
- Там очень трудные слова, - отвечаю. - Но это про то, что он помнит чудное мм-ге-новенье.
Ну, что я могу еще из Пушкина помнить! Ни единая строка больше на ум нейдет. Какие-то отдельные слова мелькают и исчезают в левостороннем коловращении.
- Не знаю таких стихов у господина Пушкина, - говорит он. - И старайтесь не упоминать это имя, потому что государь велел удалить Пушкина из столицы за его недостойное поведение. Состоя на службе при особе его превосходительства генерал-губернатора, я мог бы запретить вам это, герр Шульц. Но вижу перед собой просвещенного и полезного отечеству подданного его величества, и поэтому примите это как настоятельный совет. Нет ли у вас каких-либо жалоб и просьб к властям?
Я делаю ручки по швам.
- Никак нет, - отвечаю. - Имею только шелание скорее прибыть в штадт Херсон и приступить к исполнению своих обязанностей!
- В чем желаю вам всяческого успеха, - говорит. - Ну что же, герр Шульц! Скоро светать начнет. Кучера вашего, как видите, нет и в помине. Но нет и разбойников. Их час прошел благополучно для вас. Если вы расположены дальше ждать, не буду вам в том помехой. Мне пора.
И безо всякого стеснения сладко зевает.
- Дай вам бог здоровья и неусыпный ангел над головой, - отвечаю, - за участие к бедни одиноки путник.
- Да будет вам ведомо, - строго отвечает он, - что указом государя нашего неусыпные ангелы бдят над каждым из нас от рождения и до смерти. Так что в лучшей половине вашего пожелания нет никакой нужды. Прощайте.
Я кланяюсь и благодарю, благодарю и кланяюсь, а сам думаю: "Улепетывай ты поскорее отсюда, милое созданье! Давай-давай!"
Кликнул он своего возницу, велел ковчежец назад нести, засмеялся еще раз и был таков.
Темно по-прежнему. Засветил я свой огарочек, глянул на часы. Вижу четвертый час, пора и мне сворачивать пост. Свернул и без дальнейших приключений прибыл, как говорится, в пункт А.
Ну, что ж. Время звенеть бокалами, как написано в одной хорошей книге. Засек мой датчик в ту ночь точно предсказанную серию гравиброграмм, и существование гравитационного волнового эха с тех пор считается доказанным. И кроме того, можете поздравить меня с тем, что ту ночь я лично встречался и беседовал с Александром Сергеевичем Пушкиным. И не просто встречался, и не просто беседовал, а отметил с ним его день рождения. Полистайте книжки, проверьте. 24 мая граф Воронцов, одесский губернатор, услал Пушкина из Одессы, приказав ему установить размеры ущерба, нанесенного саранчой. Свой день рождения поэт провел, так сказать, на колесах и записал в дневнике: "Mai 26. Vin de Hongrie". То есть "венгерское вино". И это венгерское вино он пил в моем присутствии, а о жалком человечке Фоме Шульце он не помянул нигде и никогда, хотя это именно Шульц - а точнее говоря, Веалаб (то есть "Балаев" навыворот) нечаянно подсказал ему будущее поэтическое гениальное озарение. Именно так, потому что Пушкин написал стихотворение "Я помню чудное мгновенье" год спустя, уже будучи выслан из Одессы в Михайловское.
Воздайте должное моей сдержанности и самообладанию. Что было бы, если бы я увлекся и прочел Пушкину это стихотворение полностью? Я вам скажу, что было бы: Пушкин никогда не написал бы этого стихотворения, справедливо полагая, что оно уже кем-то написано. Мы лишились бы бесценного шедевра. Но равным образом мы его не имели бы, если бы Шульц-Веалаб не толкнул легонько мысль поэта в нужном направлении. Вот и рассуждайте после этого о "гениальных озарениях".
Конечно, в моем рассказе есть одна маленькая натяжка. В ту ночь Александр Сергеевич Пушкин и Александр Петрович Балаев находились друг от друга в пятидесяти верстах. Главный хранитель - на то и Главный хранитель, чтобы такие вещи предусматривать заранее и не допускать. Но и не спешите обвинять меня в слишком вольном обращении с фактами. Мы же с вами реально мыслящие люди! Так вот и давайте реально мыслить. Я совершил бросок во времени на шестьдесят тысяч суток, чему соответствует отрезок длиной в сорок пять парсеков в комплексном пространстве. Переведем это в масштабы точной науки - баллистики. Хотите - считайте, хотите - нет, но это означает, что, пролетев, скажем, два километра, снаряд отклонился от цели на ангстрем с небольшим. Какой же реально мыслящий артиллерист счел бы такое попадание промахом? Нет такого артиллериста. Учитывать подобные отклонения нет никакого смысла, утверждает баллистика. Я с ней не спорю и вам не советую.
