Рихтгофен задумчиво посмотрел на него.
— Идея в обычном чувстве знакомого… но оно иллюзорно, конечно, — бормотал он. — Этот король Джон встретил баронов — и подписал их Великую Хартию.
— Где я подхватил идею, что Джон был назначен Ричардом в 1201 году?
Рихтгофен хотел кивнуть, но передумал.
— Минуту — но нет, сейчас я вспомнил, к тому времени Ричарда больше не было в живых. Он был убит стрелой арбалета в мелкой стычке у Шалуза в 1199 году. — Он, казалось, задумался. — Забавно… ему вовсе не было нужды принимать участие в этой встрече — и после того, как он был ранен, отказался от всякой медицинской помощи. Как будто он искал смерть в бою.
— Все это так ясно помню, — сказал Байярд. — Как он жил в свои поздние, спелые годы — переспелые, — потерял свою корону и умирал в бесчестии. Я клянусь, что читал это ребенком. Но ничего из этого нет в книгах. Этого никогда не происходило. Если это было, то миры, которые мы знаем, никогда не существовали. И все-таки это странно.
— Каждый феномен в пространстве-времени вероятностного континуума странен, Байярд, — один не больше, чем другой.
— Я полагаю, это был просто сон, — сказал Байярд. — Ожившая мечта.
— Сама жизнь есть мечта, говорят. — Рихтгофен сел прямо, внезапно став резким. — Но это мечта, в которой есть мы, Байярд. И у нас есть дело, ожидающее нас.
Байярд улыбнулся в ответ.
— Вы правы, — сказал он. — Для человека достаточно одной мечты.
Глубоко в недрах планеты крепкие, как стальная проволока, корни прощупывали стеклянный песок, глиняные слои и пласты рыхлого солнца, отыскивая и впитывая редкие элементы, поглощая кальций, железо, азот.
Еще глубже другая система корней намертво впилась в материковую породу; чувствительные клетки регистрировали микроколебания планетной коры, приливные волны, вес выпавшего снега, шаги диких зверей, что охотились в двухкилометровой тени гигантского янда.
Далеко на поверхности необъятный ствол, окруженный мощными контрфорсами, массивный, как скала, возносился на восемьсот метров, простирая ввысь огромные ветви.
Дерево смутно осознавало прикосновение воздуха и света к своим бесчисленным листьям, щекочущее движение молекул воды, кислорода, углекислоты. Оно автоматически отзывалось на легкие порывы ветра, поворачивая гибкие черешки так, чтобы каждый лист оставался под нужным углом к лучам, пронизывающим толщу кроны.
Долгий день шел к концу. Воздушные течения свивали свои причудливые узоры вокруг янда, солнечное излучение менялось по мере движения паров в субстратосфере: питательные молекулы плыли по капиллярам; камни чуть поскрипывали в подземном мраке. Дерево, необъятное и несокрушимое, как гора, дремало в привычном полусознании.
Солнце клонилось к закату. Его свет, пронизывая все более плотные слои атмосферы, приобретал зловещий желтый оттенок. Мускулистые побеги поворачивались, следуя за потоком энергии. Дерево сонно сжимало почки, пряча их от близящегося холода, приноравливая теплообмен и испарение с листьев под ночной уровень излучения. Ему снилось далекое прошлое, свободные странствия в животной фазе. Давным-давно инстинкт привел его на эту скалу, но оно хорошо помнило рощу своего детства, древопатриарха, споровых братьев.
Стемнело. Поднялся ветер. Сильный вихрь налетел на громаду янда, и мощные ветви заскрипели, сопротивляясь, а листья, обожженные холодом, плотно прижались к гладкой коре.
Глубоко под землей сеть корней еще крепче охватила скалы, передавая информацию в дополнение к той, что шла от лиственных рецепторов. Зловещие волны шли с северо-востока; влажность росла, атмосферное давление падало — вместе это означало близкую опасность. Дерево шевельнулось, волна дрожи пробежала по всей необъятной кроне, стряхивая маленькие ледышки, уже наросшие на теневых сторонах ветвей. Сердцемозг резко поднял активность, прогоняя эйфорическое забытье. Долго дремавшая мощь янда неохотно вступила в действие — и вот наконец дерево проснулось.
Оно мгновенно оценило ситуацию. Над морем собирался сильнейший тайфун. Принимать серьезные меры было поздно. Пренебрегая болью непривычной активности, дерево выбросило новые корни — толстые тяжи крепости закаленной стали — и вцепилось ими в скалы в сотне метров к северу от основного корня.
Ни на что другое времени не оставалось. Дерево бесстрастно ожидало шторма.
— Внизу-то буря, — сказал Молпри.
— Не трусь, проскочим, — процедил Голт, не отрываясь от приборов.
— Поднимись и зайди заново, — настаивал Молпри, вытягивая шею из противоперегрузочной койки.
— Заткнись. На этом корыте командую я! — рявкнул Голт, разворачиваясь.
— Торчу взаперти с двумя психами, — пожаловался Молпри. — С тобой, да еще с этим недоноском.
— Кончай вопить, Мол. Мы с недотепой уже устали от тебя.
— После посадки, Молпри, я с тобой отдельно поговорю, — подал голос Пэнтелл. — Я предупреждал, что не люблю слово «недотепа».
— Что, опять? — усмехнулся Голт. — А с прошлого раза все зажило?
— Не совсем, — вздохнул Пэнтелл. — В космосе у меня плохо заживает…
— Запрещаю, Пэнтелл, — объявил Голт. — Здоров он для тебя. А ты, Мол, кончай к нему цепляться!
— Уж я бы кончил, — пробурчал Молпри. — Я б его, паразита, кончил!
— Подбери энергию, — оборвал Голт. — Внизу понадобится. Если и сейчас ничего не найдем — нам крышка.
— Нет уж, Пэнтелл, ты побудь на корабле. И не лезь никуда, просто сиди и жди. Второй раз мы тебя и вдвоем не дотащим.
— Это же вышло случайно, капитан!
— Да — и в позапрошлый раз тоже. Не надо, Пэнтелл. Хороший ты парень, только обе руки у тебя левые и все пальцы безымянные.
— Я тренирую координацию, капитан! И еще я читал… Корабль тряхнуло на входе в атмосферу, и Пэнтелл не договорил.
— Ай! Опять рассадил локоть…
— Не капай на меня, бестолочь! — рявкнул Молпри.
— Тихо! — прикрикнул Голт. — Мешаете.
Пантелл, сопя, прикладывал к ссадине носовой платок. Надо наконец освоить эти упражнения на расслабление. И силовую гимнастику нельзя больше откладывать. И непременно заняться диетой. И уж на этот раз обязательно выбрать момент и хоть раз наподдать Молпри — это первым делом, как только выйдем… Казалось бы, еще ничего не случилось, но дерево знало, что этот тайфун будет последним в его жизни. Пользуясь коротким затишьем, оно оценило урон. Весь северо-восточный сектор, оторванный от скалы, онемел; основной корень чувствовал, что его опора утратила надежность. Несокрушимая плоть янда не подвела — раскрошился гранит. Дерево было обречено: собственный вес стал его приговором.