по ту сторону лавового языка и казался мыльным пузырем на закате.
Им пришлось снова зайти вглубь почти по пояс, чтобы не попасть в закипающую воду, обогнуть стену пара на границе лавы и воды.
Павлыш с трудом потом мог вспомнить, как они добрались до флаера и занесли внутрь птицу — крыло никак не желало складываться и застревало в люке…
Павлыш поднял машину над островом и бросил ее в сторону моря.
— Ну все, — сказал он, — выбрались, теперь как-нибудь доплетемся до дому.
Гогия задраил люк. Пфлюг осматривал птицу.
Павлыш включил рацию.
— Сколько можно! — возмущался кто-то знакомым голосом. — Сколько можно молчать? Мы вызываем вас уже полчаса!
— Некогда было, — объяснил Павлыш, — пришлось задержаться на острове. Димов вернулся?
— Они на подходе, — ответил тот же голос. — Нет, вы мне ответьте, кто вам дал право нарушать правила поддержания радиосвязи? Что за мальчишество! Кто управляет флаером? Это ты, Гогия? Я тебя отстраняю от полетов, и даже Димов не сможет тебя защитить. Стоит на два дня покинуть Станцию, и все летит кувырком!
— Это ты, Спиро? — спросил Павлыш.
— Я, а кто за рулем, я спрашиваю?
— Павлыш.
— А, вот кто! Вас в Дальнем флоте не учат, что нужно поддерживать связь с центром?
— Да погодите вы, Спиро, — сказал Павлыш устало. — Я иду сейчас на малой скорости. Ждите нас через полчаса. Подготовьте операционную.
— Стой, не отключайся! — крикнул Спиро. — Выслать тебе на помощь второй флаер?
— Зачем? Чтобы летел рядом?
— А кто пострадавший?
Павлыш обернулся к Пфлюгу.
— Что там у Алана? Наверное, надо сообщить.
— Это не Алан, — ответил Пфлюг, — это Марина. У нее сломано крыло. Дай-ка мне микрофон…
* * *
Вершиной на Станции назывался большой, вырубленный над основными помещениями зал, специально оборудованный для птиц-биоформов. В зале был бокс для обследования биоформов, запасы пищи для них, здесь стояли их диктофоны и приборы, которыми они пользовались.
Павлыш с Мариной сидели в зале Вершины. Павлыш на стуле, Марина в гнезде из легкой частой сетки, которое соорудил для биоформов Ван.
Павлыш никак не мог привыкнуть к ее механическому голосу. Он понимал, что это не более как приставка — клюв Марины не был приспособлен для артикуляции. Но, слушая ее, он пытался себе представить настоящий голос Золушки, которую встретил на Луне.
Белая птица приподняла крылья, расправила их снова.
— У меня появляются странные рефлексы. Иногда мне кажется, что я всегда была птицей. Ты не представляешь, что это такое — парить над океаном, подниматься к облакам.
— Мне это снилось в детстве.
— Я хотела бы полетать над Землей. Здесь пусто.
— Не останься навсегда птицей.
— Захочу — останусь.
— Нельзя, — ответил Павлыш. — Я тебя буду ждать. Ты разрешила мне искать тебя, когда пройдут два года твоего затворничества.
— Ты нашел ту глупую записку.
— Она не глупая.
— Я чувствовала себя тогда такой одинокой, и мне так хотелось, чтобы кто-нибудь меня ждал.
— Погляди. — Павлыш достал из кармана уже потертую на сгибах записку. — Я перечитываю ее по вечерам.
— Смешно. И нашел меня здесь.
— Ничего не изменилось. Ты не лишена прелести и как птица.
— Значит, если бы я была черепахой, все было бы иначе?
— Наверняка. Я с детства не любил черепах. Они не спешат.
— Я, наверное, все-таки дура. Я была уверена, что любой человек, увидев меня в таком виде, будет… разочарован. Я хотела спрятаться.
— Значит, тебе и мое мнение не было безразлично?
— Не было… я даже не могу стыдливо потупиться.
— Прикройся крылом.
Марина расправила белое крыло и подняла его, закрывая голову.
— Вот и отлично, — сказал Павлыш. — Ты хотела передать со мной письмо твоему отцу?
— Да. Сейчас. Оно уже готово. Я его наговорила. Только жалко, что он не узнает моего голоса.
— Ничего страшного. Я все объясню. Я ему скажу, что передаю письмо, и тут же попрошу официально твоей руки.
— Ты с ума сошел! У меня нет руки!
— Это военная хитрость. Тогда твой отец поверит, что ты к нему вернешься живой и невредимой. Зачем иначе мне, блестящему космонавту из Дальнего флота, просить руки его дочери без уверенности, что эту руку я в конце концов получу.
— Вы самоуверенны, космонавт.
— Нет, я так скрываю свою робость. Мой соперник меня превосходит по всем статьям.
— Ван?
— С первого момента моего появления на Проекте он догадался, зачем я сюда пожаловал. Ты бы слышала, как он накинулся на меня за то, что я шел к Станции на ручном управлении.
— Глупый, он думал о нас. Мы спим на облаках. Ты мог меня убить.
— Тем более он превосходит меня благородством и верностью.
— Он мой друг. Он мой лучший друг. Ты совсем другое. До свидания, гусар Павлыш.
Птица смотрела через плечо Павлыша на дверь.
В дверях стоял Ван. Он, видно, стоял давно, все слышал.
— Грузовик готов, — произнес он, — мы отлетаем.
Повернулся, и его подошвы отбили затихающую вдали дробь по ступенькам каменной лестницы.
— Выздоравливай, — пожелал Павлыш, дотронувшись до мягкого крыла…
Когда грузовик приземлился на планетоиде, Ван сказал:
— Ты иди, там корабль ждет, а я останусь здесь. Надо приглядеть за разгрузкой.
— До свидания, Ван. Наверное, мы с тобой еще увидимся.
— Наверное. Галактика стала тесной.
Павлыш протянул руку.
— Да, — сказал Ван, — я совсем забыл.
Он нагнулся, достал из ящика под пультом завернутый в пластик плоский квадратный пакет.
— Это тебе. На память.
— Что это?
— Посмотришь на корабле.
Когда Павлыш развернул на корабле пакет, оказалось, что это портрет Марины в тонко вырезанной из нефрита рамке.
Возможность мгновенно переправиться в любую точку Земного шара и парадокс, заключающийся в том, что стало быстрее добраться от Парижа до Рио-де-Жанейро, чем от центра Парижа до Версаля, изменили не только скорость сообщений, но и сам порядок жизни. Если ты можешь жить в Москве, а работать на Марсе, ты психологически коренным образом отличаешься от человека двадцатого века.
