Увидев эти стопочки, Микола аж зубами скрипнул от зависти, а Петр подумал, что это от горя.
— Крепись, браток. Жизнь такая вот штука…
“Да, несправедливая штука жизнь, — рассуждал Микола. — Вот у этого олуха марафонского целых два стаканчика. А у меня — один. Ходили бы вместе с Лариской — у каждого свой стаканчик, и горя бы не знали. А так… Какая несправедливость!”
— Спасибо, Петро. Ты — настоящий товарищ.
“Дурень с кисточкой, выставил на стол четушку со стаканчиками и уверен, что я не догадываюсь, что это за “поминальные стопочки”… А может, у него на самом деле обычная лагерная самоделка?”
— Ты знаешь, Микола, я уже второй год не могу закончить мамин портрет… Не могу найти чего-то главного, самого важного… Я не могу изобразить ее такой, какой она была в жизни… А один мой знакомый сказал, что это хорошо, что я не могу… Это означает, сказал он, что для меня мать еще не умерла… Странно, правда? Но в этом что-то есть… Когда я стараюсь представить ее, то очертания никогда не бывают четкими, мама в моем представлении всегда в движении, всегда чем-то занята, разговаривает. И мне хочется ей сказать: мама, посиди немного спокойно. Но я боюсь это попросить, так как кажется, если мама послушается, сядет неподвижно, вот тогда и помрет по-настоящему… Никогда раньше не думал, что мамина смерть так меня подкосит… Вроде бы половина меня умерло… За свою жизнь много ужасов видел, много смертей, но, знаешь, когда мама умерла, я даже не воспринял это как смерть… Это было в сто крат горше, коварнее, более жестоко, чем смерть… Мне трудно высказать это словами… Но и написать портрет не могу… А как твои литературные успехи?
Микола поморщился, а Петр, не ожидая ответа, продолжал:
— Я уже сто раз убеждался, что работа лучше всего лечит любые раны. Когда мама померла, я рисовал, писал маслом… И на работу ходил, конечно. Спал по нескольку часов в сутки. И пусть тебя не мучит, если в эти тяжелые минуты захочется, как говорится, взяться за перо… Я совсем недавно узнал, что ты пишешь, что в литинституте обучался… Мне это Гордый из отдела кадров сказал… Я и не догадывался, что ты… писатель. Стыдно, но ничего твоего не читал. Может, дашь? Ты много печатался?
Микола долго молчал, наконец, заставил себя и многозначительно изрек заученную фразу:
— Тех, которые правду пишут, не любят много печатать. Или, может, ты не согласен? А писать ради денег — это просто преступление!
— Ради денег… — повторил за ним Петр. — Но ведь платить писателям нужно обязательно, иначе, если урывать время для работы оттого что кормит, тоже никакого толку не будет… Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а чтобы жить — нужны деньги… За работу надо платить, а до коммунизма, говорят, еще далеко….. Можно и для души писать или малевать, но это просто забава, развлечение, отдых, бальзам для души… Но писать надо только правду, ясное дело. И особенно сейчас — сам Бог велел… Пошли, Микола, ко мне. Не следует тебе сегодня одному сидеть. Вечером мне нужно быть в театре, но еще часа три… Пошли. Я здесь близко живу. Оказывается, мы почти соседи.
Но от приглашения Микола отказался.
“Начнет там распространяться о жизни непризнанный гений-марафонец, картины свои начнет показывать. Он потому и тянет к себе домой, чтобы картинами похвастать. Обормот. Заимел два стаканчика, и славы ему хоть не будь…”
— Нездоровится мне, Петро. Хочу немного полежать, забыться. Ты уж прости меня. Сейчас я никуда не пойду.
— Да, вид у тебя скверный… Но не пей один… Слышишь? Поверь мне — дурное это дело.
Когда за Петром закрылась дверь, Микола выждал для порядка минут пятнадцать и помчался с большим портфелем в гастроном. Возвратился нагруженным спиртным, и спустя час он не в состоянии был вымолвить и слова. Он уже не владел собой. Не помня себя, растянулся на диване и блаженно шлепал во сне мокрыми слюнявыми губами.
Когда поздно вечером вернулась Лариса, то не смогла разбудить мужа. Собственно, она и не очень-то старалась, укрыла его легким одеялом. Настежь открыла балконную дверь, так как в комнате невозможно было дышать от перегара.
Утром Микола чуть свет продрал глаза. Очень мучила жажда. Он поплелся к крану.
— Ты проснулся, Миколка? Привет. Я приехала. Вчера ты так крепко спал. Где отец? В морге? Когда похороны? Что ты делал? Я попросила маму, чтобы Юрасик месяца три побыл у нее. Я правильно сделала? Правда же? Мы с тобою начнем новую жизнь. А Юрко первое время помешал бы нам. Нужно подзаработать деньжат. У меня есть план. Слышишь? — она не ждала ответов, засыпая мужа вопросами. Микола большими жадными глотками пил холодную воду прямо из-под крана. — Ты мучился, бедненький? Ложись еще поспи. Еще так рано. Так на когда назначены похороны? У тебя нет немножко сухонького? Я вчера так измучилась в автобусах. Юрко капризничал…
— Тебе сухого? У меня все есть. — Микола склонился над портфелем. — Или, может, малость горилочки? А? Символично.
— Ну, давай, только чуть-чуть… Но, Миколка, мы с тобой просто так пить не будем. Только в гостях. Только для заработка. Ладно? Договорились?
— Договорились. Посмотрим. Пей.
— Спасибо. Ух, крепка же. Ух! Так когда отца хороним?
— Позвонят и скажут. Из профкома приходили. Они все сами сделают…
Когда часов в десять попросили Миколу к телефону, подняться он уже не мог. Дорвавшись до бутылки после Ларисы, выцедил ее до дна.
Лариса сказала, что у мужа высокая температура, что он бредит, все, что нужно, она сама сделает… Отвезла одежду в морг, получила необходимые документы, дождалась заказанного автобуса, где сидели Петр и трое сотрудников ритуальной службы.
Все было сделано тихо, спокойно и вполне скоро.
Уже дома Лариса подумала, что они даже не дали ни одной телеграммы родственникам Миколы. Но оба они не опечалились этим. Отец давно болел, все были готовы к этому. Все там будем. И незачем напрасно слезы лить. Особенно на пороге новой жизни.
…Рассказывать обо всем, что происходило потом, с подробностями и деталями весьма трудно. Почти все дни после смерти отца стали похожими друг на друга, как близнецы, причем близнецы были грязными и уродливыми калеками.
Юрасика они не забрали от бабушки ни через месяц, ни через два, ни через полгода, ни… Они решили вполне серьезно, что в деревне жить ребенку намного лучше. Пусть там ходит в школу, пусть и заканчивает ее. Там свежий воздух и молоко, а дальше будет видно… Случись кому-то спросить Ларису, нужны ли в современном мире родителям дети и наоборот, то с ответом она не замешкалась бы. Прежде всего, Лариса глаза выцарапала бы тому, кто посмел бы сказать, что она плохая мать. Да она ради родного ребенка своей жизни не пожалеет. Да она только и живет на этом свете ради своего Юрасика. Да она же ночи не спит, думая, как там ее кровиночка в селе поживает. Не приключилось ли какой беды с ее сыночком? Да если б она не была уверена, что Юрасику в селе намного лучше, чем в этом загазованном городе, то она сразу же забрала бы его назад. Да она его вообще не отдавала бы никуда, но ребенку в селе намного лучше…
