Между тем в мозгу накоплено огромное количество соответствующей информации: одних только видеофильмов и компьютерных игр вполне достаточно для того, чтобы в подкорке сформировалось устойчивое семиотическое пространство английского языка. Проблема в том, что эта информация не может быть сознательно использована. С точки зрения метаобразования правильно сказать: «проблема лишь в том…» Метапедагогика подразумевает отказ от понимания образования как механизма вовлечения личности в данный конкретный социум. (С этой точки зрения «консервативная со знаком плюс» функция образования — сохранение накопленной в обществе информации — сопровождается функцией «консервативной со знаком минус» — сохранением в неизменной форме структуры социума, подсистемой которой является образование.) Иными словами, речь идет о резком снижении входного информационного сопротивления системы «образование». Может быть, имеет смысл говорить даже о слиянии в обществе (на какой-то исторический период) механизмов создания и сохранения информации. Очевидно, что создание метапедагогики является ключевым фактором для перехода к метасистеме.
Глобальный кризис образования лишь подчеркивает необходимость такого перехода. Другое дело, что разработка принципиально альтернативных педагогик находится на эмбриональном уровне. Даже в фантастике они занимают ничтожную часть от общего спектра проблем и ставились лишь в некоторых ранних произведениях А. Азимова, Р. Бредбери, Э. Геворкяна и др.
Эти и другие метаоператоры позволят ускорить развитие и интенсифицировать общественную жизнь если не всей России, то во всяком случае русской интеллигенции, которая, заметим, представляет собой довольно-таки «толстую» в сравнении с другими евроориентированными странами «прослойку». Подобная схема может быть реализована как совокупность конечного числа вполне конкретных программ, таких, как «Гуттенберг» (перевод в общедоступную электронную форму всей накопленной в стране информации, обеспечение повсеместного неограниченного доступа граждан к компьютерным сетям), «Модернизация образования» (программа резкого перемешивания возрастных страт в обществе через реализацию закона об обязательном подтверждении среднего образования — в самом деле, можно ли считать нормальным, что даже среди учителей лишь очень небольшой процент способен сдать экзамен за «десятилетку» по любому предмету, кроме собственного), «Электронная демократия» (прекрасно описана Д. Симмонсом в «Падении Гипериона») и пр. Эти проекты не являются ресурсоемкими — в обычном смысле этого слова. Они могут быть осуществлены и они будут осуществлены — раньше или позже, здесь или за Великой Стеной.
И что же тогда? Понадобилось на удивление много времени, чтобы обнаружить структурную эквивалентность миров утопий и антиутопий. «Если XIX столетие искало способ построить утопию, то XX век более всего опасался, что утопия будет построена». Утопические/антиутопические миры возбуждают сильные чувства — не суть важно, со знаком «плюс» или «минус». Само по себе это подразумевает полноту жизни личности в таком «хорошем»/«плохом» обществе. По сравнению с размеренной и зачастую скучной жизнью в современном демократическом мире можно говорить о некой «прогрессивности» «миров, которых нет (и не должно быть)». Жизнь в условиях информационного и структурного равновесия, слабых эмоций, высокой обеспеченности и низкой ответственности вряд ли может рассматриваться как «положительный вариант», ибо давно сказано: «Не ищите Истину в комфортном существовании».
Заметим, что симметричность пары «утопия — антиутопия» подразумевает выбор личности ответа на вопрос: в каком из миров — лучшем или же худшем — она, личность, существует? Здесь уместно вспомнить известный анекдот о супругах, посетивших Колизей. Оба были в одном и том же Риме в одних и тех же условиях. Тем не менее тоннель Реальности, в котором находилась жена («я была в полном восторге: я находилась на ступенях древнего Колизея и видела тени римских патрициев, заполняющих трибуны, Цезаря в пурпурной тоге и гладиаторов, я была счастлива от того, что довелось это пережить…»), отличается от тоннеля Реальности, в котором живет ее муж: («сижу на грязных ступенях кретинского Колизея и думаю о тех проститутках, ворах и бандитах, которые сидели здесь до меня…»).
Это различие не определяется объективными факторами. Оно всецело находится в руках Личности, которая вправе жить в любом из альтернативных Представлений Мира.
Понятно, что «дилемма Колизея» всеобща: она точно так же справедлива для «обыденного» буржуазно-демократического мира.
Но там «расстояние» между вариантами гораздо меньше, соответственно оно порождает меньшие противоречия. С этой точки зрения западный обыватель всегда живет нормальной жизнью — чуть более или чуть менее счастливой. Для жителя же утопии/антиутопии (например, советской) возможна либо очень радостная, либо очень несчастная жизнь.
Накопление информации (личной, равно как и общественной) в эмоционально проявленных утопических мирах должно идти намного быстрее, нежели в обыденной буржуазной реальности. Многие лучшие образцы современной фантастики — от Уэллса до Стругацких — являются прекрасной тому иллюстрацией вне зависимости от намерений авторов.
Мы приходим к выводу, что не следует бояться утопических миров. Не следует даже бояться своей психологической реакции на такие миры, превращающей их в антиутопические.
Жизнь в утопии счастливая и интересная. Жизнь в антиутопии также интересна, и уже потому пусть в другом смысле, но тоже счастливая.
Такой тезис, конечно, подразумевает отношение к смерти, как к естественному спутнику жизни. Жизнь в утопии/антиутопии требует мужества. Ввиду нестабильности этих миров они хуже обеспечивают безопасность личности, нежели буржуазно-демократическая реальность. Иными словами, механизм создания утопических миров предполагает некую «философию смерти»: в рамках христианского подхода, или с использованием буддистской схемы перевоплощения, или любую иную.
«Конструирование будущего» приведет к серьезным изменениям. В самом деле, если индустриальная революция ознаменовалась расцветом научного мышления, то в обществе постиндустриальном будет господствовать постнаучное мышление, не так ли? В этой связи интересно предание о вавилонском смешении языков. Вообще-то Бог Ветхого Завета мог найти более веские доводы в пользу прекращения строительства — пример Содома и Гоморры тому доказательство. С другой стороны, много ли слов нужно при строительстве? Возможно, что и ни одного («во всяком случае, цензурного») — жестов и интонаций вполне достаточно. При общности языков жителей Междуречья, при сравнительной бедности семантических спектров того времени проблема перевода не могла стоять остро. И, насколько можно судить по той же Библии, не стояла.
