Но вторая его мысль оказалась еще хуже. Подленькая это была мысль, гнусная. «Может быть, — мелькнуло у Макса в голове, — оно и к лучшему, что Настасья решила меня бросить. По крайней мере, этого рычага давления у профессора больше не будет. Чем он теперь станет мне угрожать, чтобы заставить меня саботировать внедрение реградации?»
Ну, не мог Макс — никак не мог! — саботировать то, что почитал делом спасения своей души. Да, потерять Настасью он совсем не хотел — какие бы гаденькие мыслишки ни лезли ему в голову. И даже не имело значения, чем была его любовь к Настасье — его собственной страстью или наследием Ивара. Но — впервые он задался вопросом: что важнее для него — его любовь или его собственная душа? И он порадовался, почти возликовал, что ему не нужно принимать решение прямо сейчас. Сегодня его ждали заботы иного рода.
2
Первым, что увидел Макс, подъезжая к оцепленному полицией санаторию, были минивэны телеканалов. Ранние сумерки уже окрасили всё вокруг в блеклые тона, и на фоне серой бетонной ограды санатория и серо-зеленого соснового бора в отдалении яркие эмблемы на электромобилях телевизионщиков выглядели почти отрадой для глаз.
Правда, присутствовали они здесь не в очень большом числе: Макс насчитал всего пять минивэнов с логотипами телевизионных каналов. За то время, что прошло с момента внедрения его эпохального открытия, количество масс-медиакатастрофически убавилось по всему миру. И Евразийская конфедерация исключения не составляла. Так что — присутствие возле «санатория» для реградантов представителей целых пяти телеканалов уже само по себе показывало: события, происходящие здесь теперь, все считают из ряда вон выходящими.
И это было даже хорошо. Это косвенно подтверждало слова Петра Зуева — а, стало быть, вносило хоть малую толику определенности в хаос нынешнего предрождественского дня.
На некотором отдалении, между оградой захваченного учреждения и полицейским оцеплением, Максим Берестов заметил еще и большой автобус — выкрашенный в бело-синие цвета полиции, с густо тонированными стеклами. И тотчас догадался, кто находится в нем. «А вот это уже плохо», — пробормотал Макс. Ясно было, кто в этом автобусе находится.
Он объехал фургончик с эмблемой ЕНК — Единого новостного канала Евразийской конфедерации — и прямо за ним увидел журналистку с оператором. Оба стояли точно на подъездной дорожке, записывая свой репортаж. Что было и понятно: никаких посетителей в санатории сегодня не ожидалось. Никто их просто не подпустил бы к объекту. И Макс, выйдя из своего электрокара, услышал, как девушка-тележурналистка с мрачным воодушевлением тараторит:
— У меня за спиной — здание клиники для особых пациентов, расположенное в Егорьевском уезде Московской губернии. Сегодня утром, в десять часов по московскому времени, отсюда поступил звонок в Объединенное министерство внутренних Евразийской конфедерации. Звонивший назвал себя участником группы так называемых «Добрых пастырей» — экстремисткой организации, деятельность которой с октября нынешнего года запрещена во всех без исключения странах Европы. Он сообщил, что представителями его организации захвачены шестьдесят пять пациентов данной клиники, а также двадцать восемь её работников — врачей, санитаров и медицинских сестер. Условием их освобождения был назван полный отказ корпорации «Перерождение» от планов широкого внедрения новой биотехнологии, получившей название реградация — по аналогии с астрономическим термином, который обозначает обратное движение…
Макс только поморщился, проходя мимо журналистки и оператора. Термин этот придумал он сам. Как будто мало ему было авторства с его трансмутацией! Вот уж правду говорят: черного кобеля не отмоешь добела!
При этой мысли Макс невольно криво усмехнулся. И со стороны могло бы показаться издевательской ухмылкой — с учетом того, что обещали сотворить добрые пастыри, если их требование не исполнят. Но — никак не мог он себя сдержать: его Гастон, пятилетний ньюфаундленд, был самым натуральным черным кобелем. В прямом, не в иносказательном смысле. Однако ньюф его бросил так же, как бросила Настасья. Наверняка черный пес ушел с девушкой по своей воле. Не стала бы Настасья брать его с собой насильно, тащить на поводке, даже если бы не покидала квартиру на Большой Никитской в такой спешке. Да и не утащишь ей было за собой силком зверя весом в три четверти центнера!
А за спиной у Макса продолжала вещать на камеру журналистка:
— Так называемые добрые пастыри сообщили, что здание санатория ими заминировано. И пообещали, что приведут взрывное устройство в действие, если до 00.00 часов 7 января корпорация «Перерождение» не выступит с официальным заявлением об отказе от внедрения реградации. Причем выступить с заявлением должен сам Максим Берестов, который…
Налетел порыв ветра, и окончания фразы Макс не услышал. Да и незачем было ему слышать. Из новостей, услышанных по радио, он и так знал, чего «пастыри» требуют от него. И сути их требований совсем не удивлялся. Кое-что его удивляло, да. Но — это были совсем другие вещи.
Во-первых, он, Максим Берестов, не мог взять в толк, откуда пастыри взялись здесь — в самом сердце Евразийской конфедерации? Суды над ними, которые прошли в Балтийском союзе минувшей осенью, положили конец всему этому пастырству. Макс лично об этом позаботился — привлек для этого все ресурсы корпорации «Перерождение». Никто из пастырей не должен был остаться на свободе. А, если бы каким-то чудом кому-то удалось избежать суда, в Конфедерацию они бы не сунулись — не камикадзе же они были?
Но имелось еще и во-вторых: куда более неприятное для Макса лично. Тот, кто требовал его выступления, откуда-то прознал о том, что Макс прошел трансмутацию. И дал весьма точное описание его новой внешности. Так что Макс даже удивился тому, что журналистка и оператор не обратили на него внимания, когда он проходил мимо. Да, он поднял воротник зимнего пальто, надвинул на самые брови шерстяную шапку и низко склонил голову — но даже такие меры предосторожности могли сами по себе привлечь к нему дополнительное внимание. Тележурналисты — люди глазастые. Разве что — представители ЕНК были слишком уж увлечены своим репортажем.
И Макс практически не сомневался: человеком, который так бесцеремонно раскрыл его инкогнито, был не кто иной, как Филипп Рябов, которого все теперь считали президентом «Перерождения» Денисом Молодцовым. Филипп Рябов, который еще несколько месяцев тому назад организовал реградацию своей жены Марьи Петровны. И теперь отказывал в праве на аналогичную процедуру всем тем безликим, в ком еще теплилась жизнь. Так что Макс решительно не желал верить в то, что пастыри выбрали именно сегодняшний день для своей атаки по чистой случайности.
Он вообще давно уже перестал в случайности верить. Хотя нынешняя ситуация, конечно, выходила за рамки всех представимых конфликтов с потенциальным тестем. Инициировать такую акцию лигь во имя того, чтобы не позволить ему, Максу, применять новую биотехнологию — это было не только глупо и аморально. Это было в первую голову — преступно. И вот этого-то Макс понять не мог. Профессор был способен на многое, однако «добрых пастырей» он ненавидел всем сердцем. Так что ни при каких условиях не должен был вступать с ними в сговор и сообщать им новые приметы своего не-зятя.
Но всё же, пока Макс отирался возле санатория, опознать в нем Максима Берестова не смогли ни журналисты, ни полицейские, ни случайные зеваки, толпившиеся за оцеплением. И он даже вздрогнул от неожиданности, когда его вдруг окликнули:
— Максим Алексеевич!
2
Он знал, что корпорация «Перерождение» уже направила сюда своих людей из санкт-петербургской штаб-квартиры — они уже вылетели чартерным рейсом из Пулкова. Об этом ему сообщил по мобильному телефону тот самый референт, которого он бесцеремонно бросил в клинике, где сегодня не состоялась принудительная экстракция. Теперь он спешил сюда, и должен был прибыть с минуты на минуту — однако сейчас позвал Макса совсем не он. И Макс даже вздрогнул, когда услышал этот вкрадчивый голос, в котором улавливался легчайший немецкий акцент.
