А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...
Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу, таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не существует, и все это миф.
Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:
- Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!
Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь отпирать.
Влетает Кешка, глаза безумные:
- Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..
Ну это же надо знать Дара, чтобы понять - вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит, захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору:
- Дар! Дар, открой, это я, Ольга!
Молчание.
Глухой, мертвый голос Инны:
- Он на чердаке заперся.
- Ч-то? Заперся и повесился?
- Кто повесился?
- Да Дар же, х-хосподи...
- Да никто не вешался...
И тогда по наружной лестнице бегом на чердак:
- Дар! Да-арка! Открой!..
Молчание.
- Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем!
Мы высаживаем хлипкую чердачную дверь.
Балки, бумажный хлам, паутина, зыбкий свет из слухового окна. Зыбкий свет из слухового окна, бумажный хлам, паутина, балки.
И сломанный черный человечек - Дар... Закинута голова, и на черемуховых губах - чахлая пена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие ноздри, раздуты в чаянии чуда, но "черт побери, черт побери..."
В правой руке Дара - хрустящая упаковка от снотворного, в левой стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры...
Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это - Дар, покинувший нас, добровольно ушедший от нас.
А во дворе надсадно воет сирена "Скорой помощи". Люди в белых халатах оттирают нас с Кошкой от тела Дара, хватают его, волокут, всаживают в него шприц с желтой дрянью, пишут бумажки, укладывают свободную от души оболочку человека на носилки и увозят под победно-тревожный клич сирены. "Скорую" вызвала Инна Инина, и говорить мне с нею не о чем.
Санька все спит, но уже у себя. Стас все так же бдительно сидит над ним. В клинике откачивают Дара, прикалывая блудную его душу к хилому телу кривыми иглами капельниц.
А у меня звонит телефон, и в трубке булькает медовый голос заведующего редакцией. Он рассыпается в комплиментах, благодарит за прекрасно проведенный вечер, выражает надежду на до-олгую теперь дружбу. И еще что-то такое странное говорит: "Никогда... первый раз в жизни..."
Ладно, это все лирика, это мимо ушей. А вот что стоит внимания: в Доме литераторов соберутся сегодня местные мэтры, и он хотел бы познакомить меня с ними. Надо соглашаться - они влиятельны здесь, эти лауреаты и дипломанты конкурсов, объявленных совхозом "Маяк" или рыбодобывающим объединением "Мертвое море". У них тут все схвачено, мне с ними еще встречаться и встречаться... Да и просто любопытно поглядеть на человека, зарезавшего сборник стихов Дара, на деятеля, гневно написавшего поверх названия сатирической пьесы Лешего наимудрый приговор: "Этот автор не любит свою советскую родину!" Все они будут.
Издатель встречает меня у порога и ведет к столику, расположенному в уютной нише. Вроде и кабинет, а весь зал видно. Удобно. Мой спутник чувствует себя именинником, представляя коллегам очаровательную (чего там, так и есть) двадцатидвухлетнюю девушку, он победно-лукаво потупляет глазки, намекая этак "я, конечно, джентльмен, забочусь о репутации дамы, но..." Мэтры слегка удивлены - я ловлю на себе их взгляды, тут же переносящиеся на обширное пузо издателя. Нас сравнивают.
Через три минуты меня уже называют "наше юное прелестное дитя", бурно радуются, когда мне удается сказать что-либо не очень глупое. Издатель горделиво и многозначительно поглядывает на коллег, мол - я говорил! умничка! Ну-ну.
Вот только теперь я поняла, почему Лицей наш - женский. Эти литературные генералы (ну, пусть полковники) двадцатилетних пацанов за пивом бы гоняли, фигурально выражаясь. А тут сидят, слушают почтительно, ручку целуют. Благодать. Все идет, как по маслу.
Ну да, ну конечно, это несколько странно - молодые таланты? В нашем богоспасаемом городе? удачная шутка... да нет же, дитя мое, мы, конечно, посмотрим вашу подборочку. Как славно выходит - издатель здесь. Издатель ведь не возражает? Тот солидно поразмыслил и высказался в том смысле, что сборничек листиков на шесть, брошюрочку под скрепочку (как на шесть?! у меня же двадцать листов подобрано!) издательство вполне потянет вне плана, тем более и постановление такое есть о работе с молодыми. А секретарь секции Союза писателей не возражает? Еще бы он возражал после четвертой рюмки водки! Ну и чудненько. А кстати, сейчас подойдет один наш коллега из центра, он у нас в гостях, было бы уместно дать ему подзаработать, на юге деньги тают так быстро. Сколько уважаемый издатель может заплатить за рецензию? Рубликов восемьдесят? Совсем хорошо. Нет, Олечка, вы только не обижайтесь, мы понимаем - проделана огромная работа по сбору всех этих опусов, но не может же издательство написать на книжке "Составитель Оля". Кто такая Оля? Почему Оля? Зачем Оля? А напишем мы составителем... а вот уважаемого секретаря секции. И ему деньжата не лишние, он у нас только что квартиру новую получил, обставлять надо, хе-хе... представительно будет: составитель - член СП, рецензент - само собой. А вот и он! Добрый день, коллега, мы рады. В Москве, я полагаю, дожди и слякоть? А у нас купаются вовсю, почему бы нам на побережье не съездить? Голубчик, закажите машины.
Я уже не слушала. И не знала, куда деваться от иронического прищура известного столичного критика, который Сел напротив. Нет, ну какого черта? Почему я постоянно спотыкаюсь об этого человека? Хорошо себе представляю, что он должен обо мне думать: ушлая девица, лихо пробивающаяся в литературу специфически женским способом. Сидит вот, мэтров охмуряет...
