— Политрон… — коротко отвечал Андрей Витальевич, руководитель стройки.
Белый поток из Уральска усиливался.
Приближалась весна. Первая весна, капризам которой человек готовился дать сражение.
Вертолет, опустился в ложбинку, на горячий от дневного зноя песок. Два уже немолодых человека вышли из него и, не спеша, помогая друг другу, стали взбираться по склону бархана. Цепочки следов оставались за ниминеглубокие ямки, оплывавшие, чуть только нога поднималась сделать очередной шаг. Песчинки сыпались по откосу и тревожно звенели: чего им надо, этим, непрошеным?..
Кажется, небольшое дело — бархан, а пока взберешься…
— Извини, Андрей Витальевич, — говорил один, — что я вытащил тебя из кабины — оставлять одного неудобно. А мне надо тут… попрощаться.
Наконец, они достигли вершины. К северу уходит песчаное море, на юге и на западе оно расплескалось необозримо, и только на востоке, на горизонте, синей полоской блестит Арал. Недалеко от бархана поднялась скала, гранитный клык, распоровший рыжую шкуру пустыни. И как пустыня ни лохматилась бархадами вокруг него, он стоит, неподвижный, не одну, наверное, сотню лет. Возле него проходит заброшенная дорога; когда-то над ней звенели медью бубенцов караваны, а потом дороги пошли по другим местам, а эта старела среди барханов, и они зализывали ее длинными песчаными языками.
— За семьдесят лет я здесь четвертый раз, — сказал Петр Николаевич. — Скалу узнаю, а могилу матери потерял навсегда…
— Матери? — переспросил Андрей Витальевич.
— Может быть, она под этим барханом…
— Петр Николаевич!..
Академик поднял глаза на своего друга:
— За это и ненавижу пустыню. Рад, что здесь будут сады.
Боль звучала в словах академика. Петр Николаевич коснулся трагедии, разыгравшейся когда-то в пустыне. Трудно было спрашивать напрямик, что здесь произошло. Трудно и молчать безучастно. Но они давно знают друг друга, Андрей Витальевич и Петр Николаевич: в тридцатых годах вместе окончили университет в Ленинграде и потом не теряли один другого из виду. Не будет же бестактностью, вопрос к старому другу.
— Расскажи… — просит Андрей Витальевич.
Петр Николаевич стоит молча. Слышал ли он вопрос, думает ли о своем? Прерывать молчание Андрей Витальевич не решается. Прошла минута, другая.
— Ну, что ж, — оторвался наконец от раздумья Петр Николаевич. — Расскажу.
И скупыми, обнаженными, как правда, словами начал рассказывать:
— В революцию 1905 года мой отец участвовал в студенческих волнениях в Петербурге. За это был сослан в Аральск и находился под надзором полиции до 1917 года. Вместе с казахами и немногими русскими устанавливал Советскую власть в этих местах, боролся с байскими бандами. В одной из стычек погиб. Было это километрах в восемнадцати от Аральска. С ним погибли и другие. Жены и сестры убитых наняли несколько арб и поехали в пустыню, чтобы найти своих и похоронить тела. Мать взяла и меня с собой: мне было шесть лет, оставлять меня одного ей казалось страшнее, чем погибнуть вместе. В пути маленький караван перехватили местные басмачи. Мужчины-возчики были убиты тут же, а женщин бандиты погнали в пустыню. Вот по этой дороге. Гнали пешком, полураздетых, разутых… Может, не надо подробностей, Андрей Витальевич?.. Мать зарубили возле скалыя запомнил ощеренный клык на всю жизнь. А меня бросили на дороге: «Сам сдохнешь…» Но меня спас красноармейский патруль. Мать похоронили в песках… Здесь…
Солнце клонилось к дальним холмам, красило пустыню в лиловые и оранжевые тона. Ничто кругом не двигалось, не дышало. Ветер стих, пустыня лежала молла. Чудилось в тишине ее глухое настороженное раздумье: зачем пришли эти двое?.. В пески идут за медью, за нефтью и серой, иногда ищут заблудших верблюдов… Эти ничего не искали. Пустыня ждала, глядела на пришельцев недобро.
Андрей Витальевич молчал, потрясенный рассказом.
— Вот я и радуюсь, — оказал Петр Николаевич, — что пустыне пришел конец.
Эти слова академик произнес как приговор: пустыня была врагом, отнявшим у него мать и отца, Петр Николаевич вправе был говорить с ней жестоко.
— Радуюсь, — повторил он, — что здесь зацветут сады. Памяти ближних должно воздать цветами.
Они стали опускаться с холма. Песчинки стеклянно пели у них под ногами.
Подойдя к вертолету, Петр Николаевич спросил:
— Когда ожидаешь приемную комиссию?
Комиссия прибыла через месяц — фабрика погоды уже работала на всю мощность. Синие вихри гнали с моря тучи водяной пыли, политроп напитывал их электричеством, и они плыли по волноводам, тяжелые, с серыми днищами, точно баржи.
В Целинном крае закончили посевную, в Поволжье пшеница выходила в трубку, — районы, области, сельскохозяйственные управления требовали:
— Дайте дождя!
Члены комиссии, среди них и знакомый министр, в кабинете которого началось наше повествование, облетали секторы политроновой установки, любовались грозами, бродившими по горизонту, дождями, выпадавшими вдруг в сотне метров от вертолета и так же внезапно исчезавшими по чьей-то неведомой воле.
— Так и назвали — фабрикой Погоды? — спросил председатель комиссии.
— Да, — ответил Андрей Витальевич, дававший пояснения.
— Метко, но очень голо, — вмешался один из членов. — Я предложил бы другое название — Берег Погоды.
— Что-то поэтическое, даже… лунное, — поддержал Петр Николаевич. — Море Ясности, Берег Погоды…
— Название понравится, — сказал председатель. — Берег Погоды. Здесь и поэзия, и романтика, и мечта — все созвучия порога двадцать первого века.
Потом комиссия разделилась: те из членов, которых интересовало сельское хозяйство, вылетели в глубинные районы, технические специалисты остались на берегу.
Министр, как и следовало ожидать, занялся политроновой установкой. Бродил между секторами, по линейке прочерченными до горизонта, наблюдал, как послушно открывались и закрывались черные квадраты. «Удивительно! С размахом!..» — радовался он. Потом заинтересовался, кто управляет политроновыми полями.
Сопровождающий указал на стеклянную башню, поднявшуюся над зарослями гледичии:
— Оператор! Только разговаривать там неудобно. Может, я сумею что-нибудь пояснить вам?
Министр предпочел все видеть своими глазами и направился к башне. Вход был открыт, широкая лестница приглашала вверх. Министр поднялся.
В круглом зале за широким дугообразным пультом сидела девушка. Она была не одна. Рядом стоял парень и смотрел, как показалось министру, на завиток, выбившийся из ее прически. Девушка передвигала рычажки, касалась белых и черных клавишей, словно играла на пианино, и говорила в микрофон:
