Чаще всего, печально думал Мартин, мне ничего не снится. Я знаю, что это строжайше запрещено. Но что поделать, со мной это в последнее время все чаще. Это отвратительно, потому что в дневной реальности у меня ничего нет, кроме головной боли, стойкой зависти к чьим–то успехам, бесплодных мечтаний о счастливом будущем, желания, как поскорей бы напиться водки, или повеситься от безысходности. Но я трус, и это — опять инфантильные мысли, это неприятно, что везде инфантильные мысли, это тоскливо и убого, когда непонятно, что тебе нужно. Когда непонятно, чего ты хочешь: смерть, женщину, водку, таблетку «от головы», валидол, письмо, книги, которых давно не вижу. Есть всякие книги, теперь их стало возмутительно много этих всяких книг. Но это не книги, это лишь предметы, сделанные из бумаги, это самозванцы. В них нет ничего, кроме императоров и исторических домыслов, в них сентиментальная чушь и дешевая интрига, в них безликие герои и пустые сюжеты — бесталанная немочь графоманов и исписавшихся литераторов времен Республики…
Двери остались за его спиною. Они были закрыты, может, Мартином. Облако по имени Хуан Тонтос осталось в кабинете. И теперь уныло плавало по другую сторону стекла, пытливо вглядывалось в спину Мартина. Человек–облако чего–то хотел, что–то требовал, и оттого так прижималось к стеклу, что из лица получился живой трепыхающийся блин, широко разевающий рваную дыру рта. За спиной остался полицейский с распущенным ремнем у цветочной клумбы, какие–то визгливые крики. Кто–то кричал Мартину вдогонку, что–то требовал, грозил. Этот некто приказывал стоять и поднимать руки…
Наверное, — сонно думал Мартин, уплывая прочь от полицейского участка, — Хуан Тонтос спьяну решил засадить меня в камеру. Ха–ха, я ему такого про себя понарассказывал, немудрено… Но как пьяный может засадить человека, если сам он ничего не соображает? А к тому же, если он снится подозреваемому, как он может его арестовать?.. Эта парадоксальная мысль рассмешила Мартина. Он стал хихикать противным тонким голосом, и никак не мог перестать этого делать, не мог остановиться, хихикал и плыл, уносимый этим внезапным смешком.
Он стоял на автобусной остановке. Непонятно, как он сам нашел эту остановку. Мартин подозревал, что остановку нашли его ноги — они сами его привели сюда, пока он хихикал… Мартин остановился, его по инерции занесло, изображение вытянулось по горизонтали, все изогнулось, стало похоже на удивительную растительность. Его тело переместилось в некое энное положение. Взгляд сфокусировался в одной точке, и растения перестали быть растениями. Люди. Точнее это были еще люди, и они были еще здесь… Огромные тетки с огромными детьми, которые фантастическим образом спят в складках женского тела, во сне поедая сумки, пакеты, старые разношенные сандалии. А это — крестьяне, сидящие верхом на своих мешках — маленькие, дрожащие, испуганно вцепившиеся своими короткопалыми лапками в грубое сукно. Еще здесь было пятеро горцев. Они сидели в неудобной позе — на корточках, и играли в карты, играли прямо на асфальте. И тот, что был из них самым низкорослым, опять проигрывал, а тот, что был из них самым высоким, снова выигрывал и требовал выигрыша от соплеменников. У фонарного столба стоял капитан императорской армии. Стоял, вытянувшись как палка, и что–то высматривал, курил дешевую папиросу, и дым окутывал его, словно вагонное одеяло. Капитан кривился и разгонял дым свободной рукой: все было не так, все было не по–уставному и никуда не годилось…
Через булыжную мостовую пылали неоном магазинные витрины, разрисованные аляповатыми цветами, губами и птицами. Мартин покоился на сумке. Его голова оказалась между старухой и фонарем, голова болталась, поворачивалась, чего–то ждала. Наверное, автобуса давно не было, — думала эта голова, — и он еще нескоро будет… Сколько людей набралось на остановке. Никто никуда не уехал. С одной стороны это хорошо, что автобуса еще не было. Но будет давка, их же так много, они будут толкаться, наступать на ноги, изводить спину острыми локтями, ругаться, спорить из–за места. Не пойдешь же пешком из–за этого, это глупо, и они никуда не идут, и я никуда не пойду, я тоже буду ждать, делать нечего, буду ждать вместе с ними… Куда же он повезет? Я не знаю маршрут, не помню… Может, кто из них? — Они тоже приезжие, как и я… Водитель, уж он–то скажет… водитель же знает куда везти, лишь бы ехать, ходить надоело, ждать надоело, ехать куда–нибудь, а там все равно… не хочу об этом думать…
К Мартину подбежала собака. Она заглянула ему в глаза, зевнула, понюхала сумку, полизала ее пыльную поверхность, выводя острым языком неизвестные письмена. И вдруг собаки не стало, зато людей прибавилось — их стало намного больше. Мартин не понял, откуда взялись эти люди. Он озирался, силился понять тайну их появления, но тайна ему раскрываться не хотела, она сопротивлялась, и кружила голову… Может, приехал еще один поезд? — проносилось в его затуманенной голове, — но я этого не слышал… Их же не было, а потом их стало много… откуда?..
А потом Мартин стоял с сумкой в руке, а из–за темнеющей неповоротливости газетного киоска, неторопливо пульсируя, выплывало нечто. Это нечто обладало строгими прямоугольными формами, оно имело четыре круглых глаза. Механические глаза горели лимонным светом, галопом скакали к его глазам, влезали внутрь головы и там монотонно выстукивали Морзе.
Все сонно, и скоро я непременно проснусь, думал Мартин, пропуская вперед теток с детьми и авоськами. Но нельзя… Если я проснусь, то этим я разбужу их, а им это не понравится. Они тоже проснутся и поймут, что это им только снилось, вокзал, остановка, автобус… Они будут сильно недовольны, будут меня бить по голове детьми и авоськами, нет, уж лучше я промолчу… Пускай все само образуется… Следом полезли грубые крестьяне. Крестьяне изрыгали землю, пахли навозом, расталкивали всех своими тяжелыми мешками, и Мартина отбросило куда–то в сторону. А потом полезли горцы — вскарабкивались на ступеньки ловкими обезьянами, от них все осторожно отплывали, пропуская без очереди. Южане высовывали нечесаные головы из окон, очень довольные собой, показывали языки.
Затем остался лишь старик и капитан императорской армии. Старик лез очень долго. Лез с трудом, его жадно хватали за руки тетки, а сзади подталкивал недовольный капитан, ноги у старика путались, руки старика путались между руками теток, между руками старика путалась его лысая шишковатая голова, а в ногах у него путалась палка, которую он не выпускал из рук. Старик никак не мог залезть. Он срывался, падал на злого капитана, за стеклом водитель бешено ворочал глазами и широко открывал рот, но ничего не было слышно. Видимо, водитель ругался матом и ругался уже давно…
