Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

Бренда Нокс. Это.

Женщина. Которая.

В тот день, когда он выполз из убийственно холодной Ледоландии, ледники, двигавшиеся к морю по огромной скале, были ярко-зелеными: бесконечные реки словно подсвечены изнутри сиянием ограненных изумрудов.

Воспоминания об упущенных шансах просвечивали сквозь лед. То был день, – и я прекрасно это помню – когда пурпурное небо Жароландии было сплошь усеяно скользящими вниз спорами-парашютиками, которые погибали в свете ультрафиолетовых ламп, установленных на полях серебристого полукруга. Да, этот день я помню прекрасно: Арго словно прилип к горизонту Жароландии огромной перевернутой миской рубинового стекла.

Он полз по направлению к нам: ко мне и старому фуксу, которого я назвал Амос Мудрый, полз, в буквальном смысле полз, по Наземному мосту, пролегшему от Западного провала к острову Медитаций. Полз через хлябь и снег, и янтарную грязь самого большого острова Терминатора.

Его термокостюм был заношен, грязен и уже зиял прорехами в нескольких местах. Он резким движением сорвал клапан на липучке, прикрывавший его рот, и полз по направлению к гниющей поляне ядо-сорняков.

Когда я понял, что он собирается это есть, я быстро подошел к нему и присел на корточки, преграждая ему путь к сорнякам.

– Я бы эту гадость в рот не совал, – сказал я. – Эта дрянь тебя убьет.

Он ничего не ответил, но посмотрел на меня снизу, стоя на ладонях и коленях. И его взгляд был красноречивее любых слов. Он умирал от голода, и, если я немедленно не предложу какую-то альтернативу гниющим ядо-сорнякам, он все равно будет их жрать, даже зная, что это его убьет.

Прошло всего сто девятнадцать лет с тех пор, как мы доставили на Медею чудеса человеческой цивилизации, и, хотя я мотал срок за свои грехи здесь, на острове Медитаций, я вовсе не горел желанием подружиться с другим человеком. Мне и так хватало проблем в общении с фуксами. И я уж точно не собирался брать на себя ответственность за его жизнь, даже за то, чтобы эту жизнь спасти.

Странные образы возникают порой в сознании. Я помню, что в тот момент, когда он умоляюще смотрел на меня, я вспомнил комикс, который когда-то видел, классическую картинку умирающего-от-жажды-человека-выползающего-из-пустыни с длинной цепью следов, тянущихся за ним до самого горизонта. Истощенный, заросший бородой путник. И на переднем плане – мужчина на коне, глядящий вниз на этого полудохлого бедолагу, с мольбой протягивающего руку, и тип на коне улыбается и спрашивает умирающего: «Может, сэндвич с арахисовым маслом?» Не думаю, что моего гостя такая картинка позабавила бы.

Я повыдергал ядо-сорняки, чтобы он не добрался до них до того, как я вернусь, быстрым шагом отправился к своему вигваму и принес ему шарик арахисового сыра, баллончик с водой, и помог ему сесть и подкрепиться.

Это заняло не пару минут, и, конечно, когда он завершил трапезу, мы были с ног до головы покрыты розовыми и белыми спорами. Вонь от них была страшная.

Я помог ему встать на ноги. Его шатало. Он держался за меня, пока мы шли к вигваму. Я уложил его на свой надувной матрас. Он закрыл глаза и мгновенно заснул. А может, потерял сознание, не знаю.

Его звали Вирджил Оддам. Но в то время я этого не знал.

Я вообще почти ничего не знал о нем. Ни тогда, ни позже. Ни даже сейчас. Это странно: все знают, что он сделал, но не знают, почему он это сделал, или кто он вообще такой, и так по сей день – ничего. Кроме его имени.

Вообще говоря, меня это всерьез бесит. Люди знают меня только потому, что я знал его, Вирджила Оддама. Но их не заботит ни моя жизнь, ни то, через что я прошел – только он, Вирджил, и то, что он сделал. А меня зовут Пог. Уильям Рональд Пог. И я тоже кое-что значу. Вам следует знать наши имена.

Ясон гнался за Тезеем в предзакатном небе над Терминатором, когда визитер проснулся. Поток летевших сверху дохлых спор уже иссяк, небо снова стало янтарным, и разноцветные полосы играли на поверхности Арго.

Я попытался поговорить с Амосом Мудрым.

Я всегда пытаюсь поговорить с Амосом Мудрым.

Ксеноантропологи на главной станции на Ферме Пердью назвали общение с фуксами экстазисом – в буквальном переводе «стоять вне себя». Это нечто вроде глубокой эмпатии, передающей концепции и эмоциональные состояния, но никогда – ни боже мой! – не словечка. И даже не образы. Я садился и принимался пялиться на какого-нибудь фукса, и он садился на задние лапы и пялился на меня, и каждый из нас наполнялся тем, что думал другой. Вроде как. Переполняясь неясными чувствами, общим эмоциональным состоянием того времени, когда этот фукс был охотником, когда у него была еще одна пара задних ног, которые он сбросил, становясь самкой, ощущение от увиденной им однажды приливной волны высотой с километр возле Семи Столбов на Кольце, погони за самками и бесконечные совокупления. Все это было сохранено, каждый момент того, что для фукса считается долгой жизнью: пятнадцать медейских лет.

Но это все было плоским, выдохшимся. Как пьеса, которую играют с огромным профессионализмом, но без души. Мысли текли в случайном порядке, без связи, без последовательности. Ни цвета, ни интерпретации, ни понимания того, что это значит для дромидов.

Ни искусства, ни грациозности. Просто данные.

Так что пытаться «поговорить» с Амосом было то же самое, что добиться от компьютера написания настоящей высокой поэзии.

Иногда у меня возникало чувство, что его «приставили» ко мне, чтобы чем-то меня занять.

В тот момент, когда гость вылез из вигвама, я пытался добиться от Амоса систематичного изложения религиозного отношения фуксов к Кастору С, двойной звезде, которую Амос и его собратья по расе считали Дедушкой по Матери и Дедушкой по Отцу. Для человеческой расы они были просто Фрикс и Хелле.

Я пытался добиться, чтобы Амос понял игру и эмоциональную значимость цветов и оттенков. Но в этот момент между нами легла двойная тень, я поднял голову и увидел, что этот тип стоит позади меня. В то же самое мгновение я почувствовал, как резко упал уровень экстазиса между фуксом и мной. Словно какая-то другая принимающая станция отсасывала энергию на себя.

Визитер