Поведение Шратта с каждой минутой казалось мне все более странным.
Объясняя причины ночного происшествия, я изложил свою теорию новых возможностей мозга. Показав на свежие наросты бледно-серого вещества на мозговых полушариях, сказал, что именно там может находиться источник его телепатической силы.
Шратт согласился со мной. Затем ненадолго задумался и наконец произнес:
— Видите ли, Патрик… Этой ночью мне не повезло, но я сам виноват в своих несчастьях. Мне не следовало вмешиваться в ваши эксперименты. Теперь я вижу, к чему привела моя старческая сентиментальность. Поверьте, я искренне раскаиваюсь в ней. У вас есть талант, Патрик, и вы поступили бы глупо, если бы не воспользовались им. Я завидовал вам, потому и пытался встать на вашем пути. Прошу вас, простите вздорного, ревнивого старика.
Это неожиданное признание показалось мне еще более странным, чем его изменившееся отношение к моей работе, однако у меня не было выбора. Мне требовался помощник, и я не мог не оценить готовности Шратта сотрудничать со мной.
Особенно теперь, после бегства Франклина.
21 ноября
Я в Лос-Анджелесе, в отеле «Рузвельт».
Заботы по поддержанию жизнедеятельности мозга взял на себя Шратт. Он с таким энтузиазмом принялся исполнять свои новые обязанности, что я отчасти поверил ему.
Во всяком случае, можно положиться на его добросовестность. Я велел ему поминутно регистрировать состояние мозга и решил ежедневно созваниваться с ним.
Перед отъездом я связался с мозгом посредством азбуки Морзе и сообщил ему о своем намерении.
Ответ я получил без промедления. Усилия, потраченные на тренировку, не пропали даром — мои рецепторы могут в любой миг настроиться на прием его управляющих сигналов.
Мозг одобрил мое решение. У меня даже сложилось впечатление, что это он внушил мне мысль поехать в Лос-Анджелес. Дело в том, что я все еще не знал цели своей поездки, — просто чувствовал необходимость присутствовать здесь и подчиняться телепатическим командам из моего дома.
По ночам мне снился один и тот же сон. Уверен, в нем заключено какое-то послание, которое Донован желает передать мне.
Донован меня не видел — когда его нашли, он был в коматозном состоянии. Следовательно, визуально его мозг не может меня представить: он должен во всем полагаться на свою память, а в его памяти я не сохранился.
Что в ней запечатлено, так это Коммерческий банк Калифорнии. Во сне я часто захожу в него и разговариваю с клерком, худощавым лысеющим мужчиной с тонкими варшавскими усиками. Я прошу у него чистый бланк, сажусь за стол, заполняю чек на какую-то умопомрачительную сумму, а вместо свой подписи ставлю имя Роджера Хиндса — человека, которого никогда в жизни не видел. Перед тем, как вручить чек кассиру, рисую в правом верхнем углу значок — пиковый туз, обведенный кружочком.
Этот сон повторяется вновь и вновь, как урок, заданный нерадивому дошкольнику.
Просыпаясь, я нахожу на столе лист бумаги с грубо начерченной схемой Лос-Анджелеса. Некоторые улицы обозначены названиями, отдельной стрелкой указан Коммерческий банк.
Я долго ломал голову над смыслом этих посланий, а затем обратился за помощью к Шратту — надеялся получить у него какие-нибудь разъяснения, — и он посоветовал мне поехать в Лос-Анджелес.
Мне стало ясно, что мой эксперимент подошел к какому-то непредвиденному рубежу: полностью подчиняясь указаниям мозга, я перестаю быть ученым и превращаюсь в послушного исполнителя его желаний.
Мозг не мог заставить меня. Для поездки требовалось мое добровольное согласие, поскольку в то время я был в состоянии пренебречь этим кусочком живой материи, продолжающей свое странное существование в стеклянном сосуде с дыхательной смесью.
Один раз Донован чуть не заставил меня совершить убийство, однако для резкого увеличения его телепатической энергии необходимы определенные условия. В ту ночь оно было вызвано чрезвычайными обстоятельствами.
У меня кончались деньги. Уезжая, Дженис оставила Шрапу несколько стодолларовых купюр — мне пришлось забрать их. Иначе бы я не смог привести в исполнение план, созревший в нескольких фунтах серого вещества с бледным наростом на оболочке.
Поскольку жизненный опыт Уоррена Донована оборвался в момент падения самолета, можно предположить, что свой план он начал задумывать непосредственно перед катастрофой.
22 ноября
Сегодня утром состоялась одна очень неприятная встреча. Я уже собирался вызвать такси и поехать в банк, как вдруг портье сообщил, что меня желает видеть некий мистер Йокум. Имя посетителя мне ни о чем не говорило. Немного поколебавшись, я попросил передать, что он может подождать меня в фойе.
Выйдя из лифта, я сразу узнал его. Это был тот самый фотограф, который заснял меня на ступенях госпиталя в Финиксе. Сейчас он старательно делал вид, будто не замечает меня. Под мышкой у него была зажата потертая кожаная папка. Когда портье показал ему на меня, он быстро подошел и остановился почти вплотную.
— Доктор Кори? — сиплым голосом осведомился он.
Его маленькие колючие глазки смотрели на меня с каким-то хищным любопытством — однако, встретив мой взгляд, вдруг забегали и почему-то покосились на дверь.
Казалось, он заранее все продумал, но сейчас не находил в себе достаточно мужества, чтобы достойно сыграть свою роль. В самой внешности этого человека было нечто такое, что позволяло с первого взгляда сделать вывод о его эмоциональной неуравновешенности, о подверженности частым приступам депрессии. Он нервничал — судя по всему, возлагал слишком большие надежды на нашу встречу.
Я молча разглядывал его. Обычно неврастеники не выдерживают открытого противостояния. Этому типу явно требовались деньги. Он выслеживал меня с самого дня катастрофы. Вероятно, шпионил, устраивал засады возле моего дома и снимал на пленку все, что считал более или менее подозрительным. Меня вдруг осенило: это он фотографировал Донована в морге! Следовательно, он же и развязывал бинты на его голове.
Должно быть, он угадал мои мысли — потому что набрался храбрости и спросил:
— Могу я поговорить с вами без свидетелей?
Мы спустились в коктейль-бар и сели за дальний столик.
— В Финиксе я сделал несколько ваших снимков. Вот они, — начал он, открывая свою кожаную папку.
Двумя пожелтевшими от табака пальцами он протянул мне три или четыре глянцевых фотографии. Я даже не взглянул на них — продолжал молча смотреть на него. Он снова замешкался и несколько минут тоже ничего не говорил.
