Как и большинство людей нашего времени, я всегда был заядлым материалистом, и меня волнует не проблема «я» в ее словесном выражении. Я просто хочу знать: что происходит с материальной сущностью человека, если хотите, с его атомами и молекулами, когда он, скажем, из твоего друга внезапно превращается в заклятого врага?
С особой остротой я задал себе этот вопрос, когда увидел одноглазого Рисдера Куинса чертящим на земле какие-то формулы. В этот день дул сильный ветер, сосны буквально стонали, и он не только не услышал, как я подошел к его скамейке, но даже не обратил внимания на мой оклик, и только, когда я приблизился вплотную, поднял на меня свой единственный правый глаз и произнес:
— Схема Боллера очень простая, и поэтому неверна. Я оторопел: Куинс — Боллер и формулы!
— Как дела с глазом? По-прежнему голубой свет? — спросил я, чтобы выиграть время для размышлений.
— Черт с ним, с глазом. Садитесь и давайте вместе подумаем, где ошибается Боллер.
Я сел рядом. Рисдер тщательно ногой стер то, что было написано раньше, и из-под его палочки появились следующие строки:
Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Рисдер)
Я (Сэд) = Инф (Сэд) + Созн (Сэд)
Я (Рисдер) = Инф (Рисдер) + Созн (Сэд)
Я (Сэд?) = Инф (Сэд) + Созн (Рисдер)
— Это схема, — начал Куинс. — Мое «я» и соответственно «я» Сэда можно представить как сумму двух слагаемых; запас информации и сознания, которое эту информацию обрабатывает. Не следует думать, что это сознание у всех людей одинаково. Я, например, думаю, что информация организует сознание, и если, скажем, к информационным запасам Рисдера присобачить сознание Сэда, то еще неизвестно, получится ли что-либо путное. Вы понимаете?
Теперь я понял. Передо мной был не Рисдер Куинс, а Сэд, вернее, «механизм обработки информации» Сэда!
— Вы пишете какую-то чертовщину! Перемещаете слагаемые, как вам заблагорассудится, как будто это предметы!
Он поднял на меня свой единственный глаз, который сейчас выражал беспредельное удивление.
— Боже мой, Пэй, и вы до сих пор не поняли этих штучек? Да будь начало Рисдера, то есть его информационное слагаемое доминирующим, я бы вам сейчас набил морду за несообразительность.
— И вас это нисколько не страшит?
— Меня? Что вы! Меня это чертовски занимает! Иначе, какой же я тогда ученый!
— Но ведь вы…
— Я, я, я! Что — я! Я наблюдал за собой, за вами, за Рисдером, за Голл, за тем же Боллером и понял, что здесь одной арифметикой не обойдешься. Вы помните, как Боллер обучал машину, которая сначала была моделью новорожденного ребенка?
Рисдер, или Сэд, или, черт знает кто это такой, на секунду задумался. Затем он доверительно мне сказал:
— Мне кажется, что Боллер докопался до того, что это за «машина», которая обрабатывает информацию. Докопался и научился пересаживать ее в башку кому угодно. Вроде пересадки живых органов…
— Но он же ничего подобного не делает!
— Не делает? А нейтрино? Я обалдел.
— При чем здесь нейтрино? — беспомощно пролепетал я.
— Разве я вам не рассказывал про наши испытания?
— Мне все толкуют про эти испытания, но я ничего не могу понять.
— Батенька, да вы не знаете самого главного! Хорошо, я вам расскажу, что было с одной подопытной дамой. Она была неплохой актрисой, но у нее что-то не ладилось с продюсером. Сами знаете, как у них там, в кино. Японец ее выгнал, и она нанялась к доктору Крюгге, где в то время работал и Боллер. И когда этой актрисе стали давать хлор-тридцать семь, она стала меняться на глазах. До этого тупая и бездарная в каких бы то ни было точных науках, она вдруг заговорила с нами таким языком, что мы просто ахнули. Тогда мы сделали контрольный опыт, и стали вводить ей вещества с другим характером радиоактивного распада. Увы, ее научные способности постепенно начали угасать, и она скоро вернулась к своему прежнему состоянию. Вот и подумайте: ведь хлор-тридцать семь испускает не только бета-частицы, но и нейтрино.
Я был совершенно потрясен. Мне вдруг стал ясен замысел Боллера. Я знаю теперь, для кого он старается.
У меня закружилась голова, и я встал, чтобы пройтись. Я пересек березовую рощу, прошел невысокий кустарник и на горизонте увидел трубы какого-то завода. Над ним висела сизая туча, которая была неподвижна и неизменчива, несмотря на порывы сильного ветра. Я засмотрелся на это удушливое облако и вдруг услышал недалеко слабый крик. Пробежав несколько шагов по поляне, я снова углубился в кустарник и возле высокой старой сосны увидел, как Сэд яростно избивал молодого «капитана в отставке» — того самого, которого я вчера видел в салоне.
Я бросился на помощь несчастному «капитану», но опоздал. Сэд ушел, оставив свою жертву под сосной. И только теперь до меня дошло: это не Сэд, Сэд не мог быть таким зверем. Это был Рисдер в «оболочке» Сэда!
Полковника Р. я встретил на боковой тропинке. Он шел вместе с профессором Боллером и что-то оживленно говорил. Завидев меня, Р. сначала удивился, а после, как-то виновато улыбнувшись, поднял руку и воскликнул:
— Боже мой, это вы, Пэй!
Я тоже остановился и посмотрел на моего бывшего воинского начальника. Да, теперь я знал, что он — одна из главных фигур в этой чертовщине.
— Вы уверены, полковник, что я — Пэй?
На секунду он задумался и, улыбаясь, посмотрел на Боллера. Тот кивнул головой.
— Да, пока что это Пэй. Он нам нужен Пэем.
— А Куинс? — спросил я. — А Сэд?
— Уверяю вас, вы — это вы, — сказал Боллер. — Я же вам говорил, что вы нужны нам для другой цели.
Полковник подошел ко мне и положил руку на мое плечо.
— Я помню, как вы жаловались на гражданскую жизнь и хотели вернуться в армию. Сейчас у вас такое выражение лица, будто вы об этом сожалеете.
— А разве это армия? — удивился я.
— Если хотите, да. Впрочем, может быть, вы не будете таким суровым? Ведь мы с вами фронтовые друзья, пережили многое вместе, и не нужно смотреть на меня так враждебно.
Полковник Р. очень постарел, волосы на его вытянутой голове стали совершенно белыми, а в глубоких складках щек серебристую щетину уже невозможно было выбрить.
Глядя на него, и на не очень идущий к его стройной военной фигуре мешковатый серый костюм, я почему-то вспомнил нашу первую встречу, когда я только что был призван в армию, и когда он принимал меня в своем грандиозном кабинете на улице Семи Лун.
Это был не кабинет, а огромный зал, где в самом конце, под бюстом Александра Македонского, стоял небольшой столик, который лишь условно можно было назвать письменным столом. На нем была настольная лампа с синим абажуром и один-единственный телефон.
