Колюн внизу задумчиво голову набок склонит, присмотрится, причмокнет расстроенно:
— Не-а…
«Не-а» — это у них, у друзей, общее. Вадим вспомнил, что точно так же Витька отвечал на его расспросы о любимом школьном предмете.
— А может, так? — с надеждой вопрошал Витька. Колюн качал головой:
— Не-а…
— Выше, что ли?
— Чуток…
— Так?
Колюн долго смотрел на костыль, потом — не без сомнения в голосе — заключил:
— Бей! — И протянул Витьке молоток.
Вадима они оба не заметили. Тогда он сам о себе напомнил:
— В чем проблема, граждане?
Витька и Колюн одновременно повернули к нему головы, некоторое время смотрели на Вадима, словно недоумевая: он-то что тут делает?
— Костыль забиваем, — сказал наконец Витька.
— Зачем?
— Картина тут висеть будет.
— Какая картина?
— Ваша.
— Какая картина? — уже с раздражением повторил Вадим. — Нет у меня никакой картины.
— Которую нарисуете, — терпеливо пояснил Витька, а умный Колюн кивнул, подтверждая слова друга.
— Когда нарисую?
— Может, сегодня, может, завтра. Тая велела забить костыль.
Находясь от Таи в отдалении, Вадим выпадал из зоны действия ее чар и поэтому позволил себе возмутиться самоуправством.
— А с чего она взяла, что я оставлю картину здесь? Я ее в Москву увезу…
— Не-а, — сказал Витька. — Картина должна у деда Василия висеть. Тая велела…
Просто заклинание какое-то: «Тая велела»?
Ладно, не будет он пажей расстраивать: пусть забивают свой костыль. Да и ведь, помнится, хотел он удачный этюд повесить на даче…
— Бог в помощь, работнички… — помахал им рукой, пошел дальше.
На террасе, прямо на полу, привалившись к стенке и прикрыв стыд ладошками, спал Константин. Лицо его было в варенье. Варенье подсыхало коркой, и Вадим подумал, что диатеза у малыша не будет по простой причине: диатез к коросте не пристает.
Запустили ребенка, подумал он и заорал:
— Зинаида!
Она бесшумно возникла на пороге с половой тряпкой в руке.
— Что такое?.. — Увидела брата, который от крика Вадима даже не проснулся, запричитала: — Ох ты, горе мое горькое, свалился на мою шею, людоед неумытый, хоть бы тебя понос прохватил, перестал бы лопать все подряд…
Схватила братца, потащила его, по-прежнему спящего, в дом — к умывальнику. Крикнула уже из коридора:
— Не волнуйтесь, Вадим Николаевич, сейчас я его умою и на вашу кровать уложу…
Не волнуйтесь… А он взволновался?.. Вадим с удивлением отметил, что состояние здоровья — как, впрочем, и внешний вид — братца Константина ему и вправду не безразлично. Чувство новое для Вадима…
Уже подходя к калитке, решил проверить внезапно возникшее подозрение. Сбросил на траву этюдник и стул, почему-то на цыпочках прокрался назад, обогнул дом. Так и есть! Алики, орудуя лопатами, засыпали принесенной в ручных носилках землей вчерашнюю яму-ловушку. А князь Димитрий, голый по пояс, размашисто, умело косил косой крапиву и лопухи, приводил участок деда Василия в божеский вид.
Вадим не стал себя обнаруживать. Он заранее знал, что услышит: «Тая велела»…
Извечно лелеемое Вадимом одиночество было нарушено, от башни из слоновой кости остались живописные обломки, которые деловито разгребали члены Тайной спасательной команды. Новая реальность не раздражала Вадима. Скорее нравилась. Хотелось знать, что будет дальше. И особенно радовало, что реальность реальна. Весома, груба, зрима, как сказал классик. Никаких тебе мистик-размистик, никаких тебе домовых и ведьм, флейты, только флейты, а помело служит единственно для уборки мусора. Все прочно в этом мире. Материя, как и положено, первична. А дух вторичен…
Да, а куда же этот дух его влечет?..
Вадим поймал себя на том, что машинально шагает по мокрой податливой тропинке к болотистому полю, где бывшие Они с большой буквы (а ныне — они с маленькой) совершили однажды очередную пакость, срезав цветы. И хоть бы сегодня кто-нибудь догадался, исправляя положение, принести Вадиму букетик, поставить в банку с водой — как память о Несостоявшемся… Не-ет, они гуманисты. Они не станут напоминать о Несостоявшемся, это будет немилосердно, не тому их учит милосердная наставница.
А все-таки, зачем он туда идет? Ничего интересного там не осталось, а «Пейзаж без цветов» уже написан, уложен в папку для рисунков. Приличный этюд получился…
Размышляя, Вадим все же шел себе и шел, стараясь не задеть колючие лапы каких-то кустов, растущих прямо у тропинки. Шел просто так, потому что, остро возжаждав творчества, он еще не ведал, что станет писать: уезжать собирался, натуры для этюдов не присмотрел. Вот сейчас он свернет за кусты, пройдет по болотистому полю — туда, к лесу поближе. И наверняка что-то обнаружит. Полянку какую-нибудь. Или дерево. Все равно что. С ним так и раньше бывало: что-то вышибало из равновесия, долго не писалось, а потом начинало тянуть к холсту или картону, и тут — Вадим на опыте знал — стоило взять в руку кисть, уголь или карандаш и просто начать…
Он выбрался наконец на поле, завернув за кусты и (опять без многоточия не обойтись!)… замер, ошеломленный, боясь неосторожным жестом спугнуть увиденное, молчал, потому что не мог говорить, не знал, что говорить.
— Ну что же вы? — сказала Тая. — Раскладывайте свой ящик, я не каменная…
Она стояла посреди островка лиловых цветов, невесть как и когда снова выросших на старом месте, стояла, до пояса окунувшись в них, и цветы чуть покачивались на длинных стеблях, повернув свои колокольчики к солнцу, к теплу. И охапка тех же цветов оттягивала ей руки, она прижимала ее к груди, сцепив пальцы замком — для крепости, и лицо тонуло в цветах, а легкий и теплый ветер трепал ей волосы, гнал на глаза, занавешивая, и она то и дело встряхивала головой, чтобы убрать их — руки-то заняты, а надо видеть Вадима, его дурацкую физиономию с непроизвольно открытым ртом. Он так и стоял — женою Лота, закаменев. Вспоминал знакомое: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
— Скоро вы? — Тая перехватила охапку снизу, освободившейся рукой справилась наконец с волосами. — Я так долго не простою, предупреждаю…
— Но почему… — начал Вадим, а Тая засмеялась, недослушав, не дав ему досказать.
— Было же объяснение, Вадим Николаевич. Прекрасное, между прочим, объяснение… Пишите-пишите, это ваше дело. Все остальное — мое…
А в столовой деда Василия Витька и Колюн вбили в стену железный костыль, на котором будет висеть написанная Вадимом картина. Так велела Тая.
