Какой мрак в этом мире! Как он далек от вершины!
- Женщину - кто убил? - спросит У.
- Они, - тень кивнет на солдат.
Опять врешь, стрелу рукой держали, рукой кто-то ударил. Ты?
- Он, - тень укажет на сына. - Чтоб вы отомстили, вы же бессмертны.
- М-м-м, - только и скажет У, дернув головой, и наотмашь кулаком отмахнет тень куда-то в сторону.
А Пастырь будет продолжать свою проповедь. Он уже добрался до второй части обращения, первая - смысловая - кончилась. Сейчас Пастырь поет что-то абсолютно непонятное. Тренированный голос его красиво вибрирует, повышается и понижается, затихает и вновь гремят. Солдаты слушают. Впрочем, теперь они не солдаты, теперь они даже не люди - колония простейших под мощным парализующим воздействием извне. Потом, в третьей части проповеди, Пастырь опять врубит смысл, и станут солдаты такими, какими они нужны Пастырю. "Умеет, - зло думает У. - А ведь не воспротивился, когда Я убил ее. Как бы и не сам надоумил. Ему же на теплых, остывающих примерах легче учить".
И У войдет в свою пещеру. Найдет кирку, взвесит ее на руке я ударит в стену жилища. И стена поддастся: полетят камни, посыплется известка. Там, в глубине, свернувшись, уткнув голову в морщинистые лапы, спит дракон, худой дракон и какой-то полинявший. У разбудит его, ударив киркой плашмя. Дракон хрипло заорет, замашет бесполезными в пещере могучими крыльями, потом проснется окончательно и дохнет на У пламенем. Пламя дракона - не хилый человеческий огонь... Когда У придет в себя и выйдет из пещеры на волю, он увидит россыпь смоляно-черных обгоревших человеческих тел, да проповедника. Пастырь будет задумчиво смотреть туда, где по времени должно находиться солнце. Но солнца не увидит: взлетит над страной дракон, и тень от крыльев его разрастется вширь.
- Все по новой? - обернется Пастырь к У.
- Все по новой, - кивнет У.
А вокруг будет трещать, гореть сосновый, иссушенный жарким летом лес. "Зачем?" - спросит Пастырь.
- Зачем, во имя чего стоит кровь людей проливать? Все равно пойдет колонна дальше знакомым путем, единственным путем, - продолжал Пастырь свой диалог с Я. - Чего же ты добиваешься, бунтуя людей?
- Я хочу счастья для всех.
- И это всего опаснее. Сколько раз приходилось мне встречаться с подобными благодетелями человечества. Но разве не благими намерениями вымощена дорога в ад? В любое время и в любом месте находятся люди, готовые за небольшую плату твердить воем и каждому, что он, каждый, счастлив уже тем, что живет и работает в самое лучшее за все времена время, при самом лучшем общественном строе. И что сапог, который предлагают ему лизать, - самый вкусный сапог всех времен и народов. Устраивает тебя такой вариант всеобщего счастья?
- А ты? - опросил Я отца. - Что ты думаешь?
"Что женщина смертна, я знал, но неужели мой сын не бессмертен?" - с трудом оторвался от собственных видений У.
- Пора опускаться с вершины, - сказал он.
- Нет, ты ответь мне, - не отставал сын. - Желание у меня такое: узнать, чего хочешь ты.
- А я ничего не хочу, - ответил У.
Последнее откровение У
- Хватит с меня желаний. Человек, знающий чего хочет, слаб. Особенно, если он настолько глуп, чтобы высказываться вслух. Ему обязательно пообещают исполнение желаний. В обмен, разумеется. Сначала родители обещают счастье в обмен на послушание. Потом женщины - список их требований, как правило, растет по мере осуществления. Счастье в труде, вещает государство. - Трудись и будешь счастлив. Хочешь жизненных благ трудись, хочешь, чтобы тебе подчинялись, - научись повиноваться сам, лови указания начальников, предугадывай их желания. Трудись - и тебя возвысят, повинуйся - и впоследствии тебе уготован рай. Ты платишь сегодня, но выполнение твоих желаний откладывается на потом. Так в банке вкладчику обещают проценты, чтобы пустить его вклад в немедленный оборот. Но не вздумай заикаться о процентах в жизни - раздавят за черную неблагодарность и мелкую корысть. Хватит! Я не хочу, чтобы на моих вкладах спекулировали, чтобы строили групповое или личное счастье на моем послушании. Желаешь всегда приманки в капкане, а стоит ли приманка свободы?
Ни одна приманка не представляет уже для меня достаточной ценности. Ешьте сами, только не обижайтесь, когда клацнет.
Не выпускайте драконов! Ваши руки будут чисты от крови, но тысячи загубленных жизней пойдут на ваш счет, и счет этот будем вам предъявлен. Сегодня ли, завтра ли.
Десять тысяч жизней.
Тысяча жизней.
Одна жизнь.
7
Малое время на вершине оборачивается долгими годами в долине. Многими годами.
Женщина ждала, пока жизнь не затянула, не закрутила неотложными заботами. Но прежде она успела понять, что на вершину уходят надолго. И тогда - подчинилась жизни, перестала ждать.
"Странно, странно, - приговаривал врач, копаясь глубоко в теле. - Все вроде нашел, все повытаскивал, а головки нет. Головка-то потеряться не может, головка-то не маленькая. Самая большая часть тела, можно сказать. Да куда же она делась, в конце концов? Простите, - и врач резко убрал руки, потому что они у него затряслись, - а под радиацию вы не попадали?".
Боль была короткой, потом настал долгий покой.
Прошло тридцать лет с тех пор, как к вершине ушли трое - до тех пор, когда вернулся один. Рассказывать о его пришествии все равно, что описывать восход солнца. Зрячие это видели, слепым толковать бесполезно. Впрочем, слепые о нем слышали, а глухие видели: знали все.
Дело даже не в том, что он отвечал на все человеческие вопросы, - может быть, он на них и не отвечал: иногда улыбался, порой хмурился. Дело в том, что люди, глядя на него и слыша о нем, сами прозревали, что вопросы их суть второстепенные. Не то становилось важнейшим, единственно важным.
И люди шли к Нему, шли за Ним. И задрожало, и накренилось, рухнуло и рассыпалось все, что строилось веками. Строилось на века.
Многие узнавали в нем У. Некоторые видели в нем Я. А еще были такие, которые говорили уверенно: "Это Пастырь".
Все шли за Ним.
Женщина за Ним не пошла. Тридцать лет несла она людям Слово, и люди отмечали ее труд, ее самоотверженность, ее готовность идти до конца. К моменту пришествия она была главой общины. Она не пошла к Нему, ее дни были заполнены до предела, до мгновенья, ее занимали неотложные дела, и к тому же что мог сказать Ей он, кем бы он ни был. Ей, которая слышала Слово из первых уст, познавая истину. Ее долг был сохранить и передать Слово незамутненным. Каким она его расслышала и поняла.
Но воссияло все, что могло воссиять. И колонна сошла с круга и двинулась по спирали, поднимаясь с каждым витком все выше. Все ближе к вершине, где много простора и света. Где холодно и нечем дышать.
