Светка посуетилась вокруг меня и вскоре позвала на кухню, ужинать. Какая-то сила подняла меня, и я машинально, словно зомби, поплелся на зов женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски, с чесночком, с соленым огурчиком — и собрался было уже отбуксировать свое никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала:
— Вась, может стаканчик налить, а?
Меня всего аж передернуло.
— Уйди, — угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы.
Светка побледнела и плюхнулась на стул.
— Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что? Не томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а?
Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к своему дивану. Светка семенила следом.
— Может, «скорую» вызвать?.. Да не молчи ты, как истукан, скажи что-нибудь!
Я плюхнул себя на диван. Ехидно взвизгнули ржавые пружины, нагло уперлись мне в бок.
— Уйди, Светка, — повторил я, осерчав, — не до тебя мне. Душа ноет. Вакуум какой-то в нутре.
Светка обиженно поджала губы и выскочила из комнаты. А через полчаса появилась вновь. С гордым, каменно-официальным лицом, с рентгеном вместо глаз.
— Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне?
До меня не сразу дошло, чего она от меня хочет. А когда, наконец, доперло, то взбеленился я не на шутку.
— Дура! — рявкнул я.
Она пулей вылетела на кухню.
Надо же такое отмочить! Дура и есть дура. Такая чушь могла прийти в голову только бабе. Вот она, женская логика, лишь одно на уме: как бы мужичка ее кто не увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то даже отлегло от сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся внутри себя — так, чтобы эта сумасбродка Светка не услышала. На судьбину свою горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут — и ничего, живут, копошатся, житуху свою планируют, идут себе семимильными шагами к светлому будущему. Да и плюсы здесь имеются немалые: башка по утрам с похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного бюджета. В конце концов, живут же люди с одной ногой, и даже совсем без ног — и ничего, не тонут в этом дерьме, барахтаются, ищут свой смысл в жизни. Тоскливо, конечно, ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то ноги-то отрезанные уж точно никогда не вырастут, а вот напасть моя, будь она неладна, может, потихоньку-то и рассосется, рассеется. Глядишь, и снова в свою колею войду
— рожу от спиртного воротить не буду.
А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди, мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно.
— Свет, а Свет! — гаркнул я на всю квартиру. — Подь сюда, разговор имеется.
Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не умалить чувство собственного достоинства в глазах мужа, и не слишком длинную, чтобы не заставлять меня ждать сверх меры — и, гордая, неприступная, высоко вздернув свой носик-маклевку, выплыла из кухни. Ни дать, ни взять, королева английская!
— Свет, не сердись, это я сдуру полкана спустил, — повел я свою дипломатию. — Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и все тут! Тошнит меня от водки, понимаешь, худо мне. Вот и осерчал малость. Извини, а?
Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла.
— Что, сразу сказать не мог? — проворчала она беззлобно и внезапно улыбнулась. — Так-таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
— Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
Она подошла ко мне и погладила по голове, как маленького ребенка. Я даже опешил поначалу, а потом в носу у меня вдруг защекотало, в глазах защипало, к горлу подступил какой-то противный комок. Не хватало еще только разрыдаться на плече у любимой женушки!
— Ничего, Вась, ничего, — мурлыкала она, — оклемаешься, очухаешься. Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего, в петлю не лезут.
Ну прямо-таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не променяю, даже на водку, будь она трижды проклята… водка, то есть. Ни на что и ни за что.
Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить, кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне, подсознательно, ощущал.
Наутро, со сметенными чувствами, попилил я на работу. Не до конца, видать, Светка меня излечила, не до конца. Но тут уж ничего не поделаешь, придется самолечением заняться, очередной сеанс психотерапии самому над собой устраивать. А там — как карты лягут.
Колян набросился на меня, как баран на новые ворота. Его всего аж распирало от нетерпения и любопытства.
— Ну как?
— А никак, — отвечаю мрачно. — Облевал я твоего уникума. Всего, от головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно вопросил:
— Ты? Самого Сковородкина? Врешь! Как же это тебя угораздило, а, Василь Петрович?
Я ему все и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щеки — и взорвался оглушительным хохотом.
— Ну, уморил! — ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. — Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится наш бессменный бригадир.
Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
— М-да… жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь Петрович, намерен теперь делать?
Я махнул рукой.
— А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок. Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в психушке.
Колян кивнул.
— Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется…
Я пожал плечами и потопал к своему станку.
Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет, однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла, железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю — я, трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь, оказался потомственный пролетарий Григорич.
