Безвольно опустив плечи, Димка молча выслушивал ее излияния, а в душе было пусто и холодно. Он давно уже примирился с чужой любовью — пусть они будут счастливы, — но тонкий лучик надежды все еще где-то мерцал. Теперь же он исчез навсегда.
А Надя говорила, что не знает, как поступить, хотя и верит Алешке, который любит ее ничуть не меньше, чем она его. Но гордость, мужская гордость виновата. Алексей считает, что пока он еще ничего не добился в жизни, ему нужно остаться здесь, получить настоящую профессию.
— Я согласилась с этим и сказала, что тоже сюда перееду. Но он не согласен — жертвы ему не нужны. Нельзя, говорит, бросать научную работу. Конечно, и в Москве он мог бы и учиться и работать где-нибудь на заводе. А деваться нам некуда. Ужасно! Ты же знаешь, я живу с мамой в одной небольшой комнате, а Алешка тоже на птичьих правах.
Вадим не раз уже слышал от Алексея, что в родном доме он чувствует себя неловко. Взрослый человек, есть голова и руки, а живет у отца на правах маленькой Иришки, вроде беспомощного ребенка. Квартирка небольшая. Кабинет отца, комнатка Мариам и дочки да проходная комната — столовая, где спит на диване Алексей. При его болезненной щепетильности разве он решится привести в дом жену? Конечно, Алешка прав. Но в то же время Вадим не понимал, как можно подчинять любовь — если она, по словам Нади, действительно сильна — всяким бытовым неурядицам, вроде малой жилплощади, проходной комнаты и прочим, с его точки зрения, маловажным обстоятельствам. И не поймет этого Димка. В голове его робко шевельнулась невольная мыслишка, от которой он сразу же покраснел: «Эх, Надюшенька, милая! Да будь у меня такое счастье, как у Алешки, вся эта ерунда — жилье, квартира, прописка — не имела бы никакого значения. У нас с мамой квартира в две комнаты. Одна ее, а другая стала бы нашей».
Отвернувшись, чтобы Надя не заметила его смущения, Вадим проговорил:
— Можно снять комнату за городом.
— Все можно. Но как-то уж очень противно, когда и без того трудное счастье зависит от мелочей. Ужасно! Мне сегодня снилось, что Александр Петрович нашел наконец причину неудач. Стройкомбайн идет по степи. Заводы выпускают первую партию Васильевских машин. Десятки из них ползают вокруг Москвы, стараясь не задеть ни одного деревца. И в одном таком доме у нас будет двухкомнатная квартира.
— Алешка говорил с отцом?
Надя хрустнула пальцами:
— Боится огорчать. Да я и сама понимаю, что Александру Петровичу сейчас не до этого. Ужасно!
— Пошла бы посоветовалась с Мариам. Она к тебе хорошо относится.
— Ты с ума сошел! — Надя всплеснула руками. — Как же я в глаза ей смотреть буду? Просить, чтобы взяли в семью? Ужасно! Такого не бывает в жизни.
— Эх, Надюша, мало ли чего не бывает. Тогда я пойду. Случай еще более странный, — и Вадим тяжело вздохнул. Действительно, странный случай. Вадим пойдет к Алешкиной мачехе, чтобы помочь счастью Нади, хотя любит ее сам многие годы.
Надя приподнялась и легонько холодными пальцами провела по его щеке.
Послышался осторожный стук, и тут же сразу ворвался холод в распахнутую дверь. На пороге стояла Пузырева.
— Алешенька, вас просят зайти домой. Мачеха… — она не досказала. Багрецов обернулся к ней, и Елизавета Викторовна онемела. Вот что творится под самым носом у товарища Васильева! Вот вам, Валентин Игнатьевич, и Надин — «не тронь меня». Ветреница, как и все нынешние девчонки.
Пузырева поджала губы и съехидничала:
— Извините, я, кажется, помешала?
— Да, конечно, — сдержанно сказала Надя. — Вы искали Алешу? Мы ему передадим.
Взбешенная холодной учтивостью дерзкой девчонки, Елизавета Викторовна бросилась к больной Мариам и, не успев снять пальто, сообщила, что Алексея в общежитии нет, и не преминула добавить:
— Дружок его выпроводил с утра пораньше.
— Разве они поссорились?
— Не знаю. Но у вашего Алеши слишком мягкий характер. К тому же он многого не замечает.
Мариам лежала на диване, укрытая теплым одеялом, покашливала и чувствовала себя скверно. Александр Петрович еще вчера уехал на узловую станцию, куда прибыли цистерны с раствором для лидарита, оттуда он должен заехать в райком и вот до сего времени не вернулся. Скучно одной. У Алексея и Нади сейчас особенно много дел. Вчера целый день возились с установкой второго телеконтролера. Лишь Пузырева забегает на часок, как она говорит, «проведать болящую». Эти посещения не очень нравились Мариам, но все же рядом — живой человек.
Не желая продолжать разговор об Алеше, Мариам сказала:
— У меня к вам просьба, Елизавета Викторовна. Я уже проверила место сочленения пластмассового патрубка с бетонированной трубой-каналом, провела испытания на прочность под высоким давлением… Но это, так сказать, механика. Здесь все благополучно. А вот что касается химии, тут мне нужна ваша помощь.
И Мариам высказала свои подозрения: если при изготовлении очередной партии пластмассовых коленчатых трубок были допущены отклонения от технологии, то лидаритовый раствор разъел стенку злополучного патрубка. Понизилась прочность, и произошел разрыв.
— Смотрите, — она протянула руку к тумбочке, взяла оттуда полупрозрачный кусок пластмассы и передала Пузыревой. — Это я нашла на месте аварии. Видимо, его не заметили, когда собирали все осколки, чтобы отправить на завод.
Опытным глазом Пузырева сразу определила, что поверхность пластмассы была повреждена не механическим путем, а воздействием реактивов, будто по трубе протекал не раствор лидарита, а сильнейшая кислота или щелочь. Впрочем, даже это сравнение не подходит; пластмасса, разработанная в их институте, обладала высокой химической стойкостью, оговоренной специальными техническими условиями.
Будучи человеком осторожным, Пузырева, не показывая никакой заинтересованности, равнодушно спрятала осколок в сумочку:
— Я понимаю, дорогая. Сделаем химический анализ. Наверное, на вашем заводе какая-нибудь девчонка всю технологию перепутала. Знаем, что у них в голове.
Мариам слабо улыбнулась:
— А как же контроль?
— Нашли чему удивляться! В ОТК тоже одни девчонки сидят. Им бы только глазки строить. Да и начальнички ваши хороши. Улыбочки, смешки… Даже смотреть противно.
Нельзя считать, что характер Пузыревой попросту скверный, у нее было немало и приятных качеств. Но она, в постоянной борьбе за «целостность семьи», опираясь на высокие принципы нашей морали, толковала их с сугубо личных позиций, а потому у Пузыревой виноваты были все, кто, по ее мнению, даже косвенно мог нанести ущерб семейным устоям. Молодые лаборантки перешептывались, шутя называли ее «психованной» и втайне даже жалели ее.
