сверкнул злобный огонек.
— Ни после, ни потом, ни in ewige Ewigkeit (ни во веки веков).
Всякий другой после такого ответа бросил бы всякую надежду и убежал бы прочь дальше от «губительной отравы». Но для меня бежать было уже невозможно. При одной мысли о побеге в моей голове являлся такой хаос, что я вполне верил в полную возможность сойти с ума.
Один раз (это было Великим постом) я застал Сару грустною, расстроенною, чуть не в слезах.
— Что с вами? — вскричал я. — Сара! Скажите мне… Вы знаете, как я вас люблю!
— Мы разорены, — сказала она, смотря на меня угрюмо и кусая губы. — Через неделю мы будем нищие. Все заведение, все наше имущество продадут с молотка: всю мебель, вещи, все. — И она обвела рукой кругом.
— Сара! Разве может допустить до этого он? Ведь он вас любит, и вы, вероятно, его любите.
Она вдруг покраснела и сдвинула брови.
— Никогда не смейте мне вспоминать о нем. Слышите! Все было и прошло. Я не могу… я не хочу к нему обращаться за помощью.
— Сара! Если бы я мог чем-нибудь помочь вам?!
— Вы! Вы можете…
— Сколько вам нужно и когда?
— Мне нужно завтра 20… 25 тысяч… — проговорила она скороговоркой.
— Они будут у вас! Мне необходимо только найти лицо, которое дало бы мне деньги под заклад имения. Я теперь совершеннолетний. Имение принадлежит мне, по наследству.
— Благодарю, благодарю! Вы мне истинный друг.
Голова у меня закружилась. Я крепко обнял ее, но она быстро выскользнула из моих объятий и отбежала к двери.
— Нет, нет! Ради Бога! Когда-нибудь после… Оставьте меня теперь одну. Я прошу… я умоляю вас…
И она убежала. И я слышал, как в дальней комнате громко и звонко щелкнул замок.
Я торжествовал и готов был помешаться от радости.
Сердце мое как будто выросло, расширилось, и мне казалось тогда, что все в мире было наполнено ей, Сарой, и что все прочее мизерно, ничтожно, что существует только она одна, Сара.
И если бы она в эту минуту потребовала от меня не только 25 тысяч, но все состояние, потребовала бы, чтобы я ради нее совершил преступление, бросился бы в огонь, в воду, я решился бы на все, на все. По крайней мере, мне так казалось тогда.
Помню, я отправился от нее в клуб. Мне хотелось поделиться моей радостью со всеми. Разумеется, не рассказать, что совершилось — нет! — но просто увидеть как можно больше народа и показать нарочно всем, какая веселая радость у меня на душе. Наконец, мне просто хотелось дурачиться, как малому ребенку.
Был уже двенадцатый час. В клубе я нашел в столовой за столом веселую компанию. Тут был весь цвет нашей губернской молодежи, и между ними был один человек незнакомый, который, очевидно, был центром кружка вместе с помещиком Зобининым. Они сидели рядом и друг перед другом блистали остроумием эротического характера.
— Кто это? — спросил я шепотом соседа.
— Не знаю. Кто-то из приезжих из Петербурга.
Незнакомец был высокого роста, брюнет, лет, казалось, сорока. Черные, слегка курчавые волосы лежали шапкой. Узенькие бакенбарды кончались на середине щек. Взгляд черных блестящих глаз был жив и проницателен. Он был серьезен, не улыбался, но говорил с увлечением, сильно жестикулируя.
— Вы разберите, господа, почему Магометов рай нравится человеку, почему он привлекает… Потому-с, что он лежит, так сказать, в крови человека (и глаза его сверкнули). Это-с вечное наслаждение самым высшим удовольствием. Да-с… Юная женщина и вечная юность мужчины — это идеал жизни…
— Земной, — перебил я его резко.
Он пристально, с едва заметной ядовитой улыбкой посмотрел на меня.
— Да ведь в небе-с нет ничего, «окромя» облаков и серного эфира.
— Как серного эфира?
— Что старушки любят нюхать-с… — И он потянул носом и сделал такую уморительную, двусмысленную гримаску, что вся компания разразилась хохотом.
— Чело-эк! — закричал Петя Кокин. — Еще две бутылки шампанского.
— Давай сюда дюжину! — закричал я.
— Ого! Дай две, чтобы одной скучно не было, — закричал князь Крилкин.
— Господа! — сказал незнакомец, приподнимаясь с места и поднимая кверху стакан шампанского. — Позвольте предложить за того, кто любил или любит кого!
— Ура! — закричал я с восторгом и протянул свой стакан, и звонко чокнулся с его стаканом.
Через час вся наша компания была «на полных парах Вакха». С нас уже взяли часовой штраф.
Мы уже перебили чуть ли не дюжину тарелок, разбили одно большое зеркало, улили весь пол шампанским, умыли шампанским одного из гарсонов, черного татарина. Одним словом, проделали всякие безобразия.
— Женщин! Женщин! — кричал пьяный уланский майор Брачкин. — Дайте мне женщину! — И он ко всем приставал и на всех таращил свои пьяные, воспаленные глаза навыкате.
— Какая свинья просит женщин, когда есть вино? — закричал сильный, звучный голос в соседнем зале, и на пороге появился князь Пьер Крицкий.
Все, кто только мог стоять на ногах, все обратились к нему с радостным криком.
Князь Крицкий, отставной гусар, питух, дуэлист, рубака, был всеобщий восторженный кутила, который всякую оргию доводил до культа.
— Налить его, Налить! — кричал пьяный Ваня Галькушкин. — Накачать!
— Налить! Налить! — повторили разные пьяные голоса, и все лезли к нему с бутылками.
Он взял бутылку от одного, опрокинул в горло, осушил и кинул в угол, затем повторил то же с другой и третьей.
— Чай, будет? — спросил он. — Ведь на каждого досталось не больше трех. — И он взял четвертую бутылку от Вани Балкушкина.
— Господа, веселая компания! — обратился к нам Пьер Крицкий. — Кому милы сельские красотки, то… за мной! Черт возьми! Пьер Крицкий доставить… За мной, в Уключино!
Уключино было подгородное, большое удельное село, верстах в 20 от города, которое издавна славилось легкостью поведения его обитательниц.
— Тройки у крыльца… Едем, православные, справлять жидовскую масляницу… ура!
— Уррра-а!
И вся бурная ватага, толкаясь, ругаясь, распевая нецензурные песни, двинулась за Крицким. Только двое спали на диванах мертвецким сном. Никто и не позаботился их разбудить.
С главной лестницы незнакомец и Пьер Крицкий спустились обнявшись.
Когда они стали надевать шубы, я подошел к нему, покачиваясь, и тихонько спросил:
— Пьер! Кто это, с кем ты сейчас шел?
— Это! Гм! Это… юнец мой, душа человек… князь Ахланка Бархаев.
Весь хмель как будто вылетел из головы; веселое настроение превратилось в сумрачное. В моем представлении с укором, как живая, встала мать моя. И между тем… я все-таки поехал с веселой компанией.
К чему?… Зачем?!
Не спрашивайте этого
