у русского человека, когда он в веселой компании.
Холодным воздухом обхватило, но не освежило меня, когда мы вышли на крыльцо широкого подъезда. Пьер Крицкий шумел и распоряжался.
Мы уселись по трое в широкие сани.
Все кричало, голосило, хохотало и ругалось. Сани скрипели по снегу; колокольцы звенели.
Кажется, я уснул и проснулся только в Уключине, весь мокрый от шампанского, которым меня дорогой облили.
В большой избе, в которую мы вошли, было светло и жарко. Свечи стояли на столах, на окнах, были привязаны на стене к деревянным полкам.
Мы приехали позднее других, и когда вошли, то пир уже был в полном ходу.
Толстый, краснощекий улан, Петька Сашников, в канаусовой рубахе и рейтузах, отплясывал вприсядку с какой-то толстой красной бабой в кумачном сарафане.
Балалайки и гармоники, визгливая скрипка, дудки и медные тарелки гудели и производили немилосердное шаривари, которое заглушал хор визгливых женских голосов:
Ай! яри, яри, яри!
Чигирики, чигири!
Хвосты, баба, подбери,
Ах, молодчика уважь!
— Важь! вяжь! важь! вяжь! — выкрикивал лысый Зобинин без сюртука и без сапог, в одних брюках, неистово прыгая по-лягушечьи.
Большая часть компании сидела парами. Бархаев сидел в стороне. На коленях у него была хорошенькая девочка лет 13–14. Он поил ее шампанским из стакана. Девочка смеялась и пила.
Среди шума, гама, визга из другой комнаты вышел Пьер Крицкий с бутылкой, за ним несли на подносах шампанское, пряники, коврижки, рожки, конфекты. Все это было горой навалено на подносах.
— Девкам сладости, барам шипучки!..
И он, шатаясь, подошел прямо ко мне.
— Пей, юнец! — закричал он охриплым голосом. — Лови, лови часы любви!
— Довольно… Я уж не могу больше…
— Это уж нам предоставь, можешь или не можешь! Назвался грибком, полезай в кузов! Поллезай!
— Полезай, голубчик! Полезай, сахарный! — бормотал Ваня Галькушкин, обнимая и целуя меня мокрыми пьяными губами.
Я выпил… Голова опять закружилась…
— А вот тебе и красавица! Степанида Софроновна, совет да любовь!
И он схватил подле стоявшую девушку с черными, быстрыми глазами и прямо ее натолкнул на меня.
— Целуйтесь! Целуйтесь! Сейчас! Чмок, чмок, прямо в бок! Целуйтесь! Чтобы жгло и пекло…
Ан! яин, яри, яри!
Чигириши, чигири!
— Целуйтесь! Целуйтесь! — кричали кругом нас. И мы поцеловались.
Помню, я проснулся впотьмах… где, как? Ничего я не мог сообразить. Голова страшно болела и кружилась.
Я лежал на мягкой пуховой перине.
Подле меня кто-то лежал и плакал.
Я быстро приподнялся, сел на кровати и стал прислушиваться…
Не знаю, сколько времени прошло. Я, кажется, начал опять засыпать, сидя, положив голову на колени. Как вдруг какой-то крик, шум, стук и отчаянный визг разбудили меня.
Не помня себя я вскочил, схватил со стола тяжелый медный шандал и бросился вон.
«Бьют! режут!» — представилось мне.
Я выскочил за дверь в сени, в которых тускло догорал сальный огарок в фонаре.
Что-то маленькое, белое кинулось мне под ноги и чуть не сшибло меня с ног. Вслед за ним бежал человек в рубахе, и я мгновенно, не думая ни о чем и движимый каким-то злобным инстинктом, бросился на него и со всего размаха, изо всех сил, ударил его тяжелым шандалом по голове. В то же мгновение человек, словно подсеченный, упал.
Я хотел повторить удар, но тут пол закачался под ногами, голова сильно закружилась, и я только, помню, ясно видел, как в то же мгновение что-то белое быстро поднялось с полу подле упавшего и мгновенно исчезло.
Помню затем, как отчаянно, со страшным звоном скакали тройки, клубился туман. Все неслось мимо, мимо! И все исчезло из головы и сознания.
Я очнулся опять в моей комнате-больнице; то же занавешенное окно; тот же Кельхблюм и доктор и то же самое лекарство. Сара сидела у моей постели в любимом розовом платье, и это платье, казалось, освещало всю комнату розовым светом. Но, разумеется, этот свет, свет любви выходил из моего сердца.
— Сара! — прошептал я.
Она приставила палец к губам и строго погрозила мне.
Я молча протянул к ней руку, и она положила в нее свою. Я, разумеется, тотчас же поднес ее к губам, и слезы брызнули из глаз.
— Сара! — прошептал я чуть слышно. — Я люблю тебя.
— Вас… — поправила она с улыбкой и опять погрозила мне.
Я смотрел на нее в немом восторге, и мне казалось тогда, что вся душа млела и трепетала под ее светлым лучистым взглядом.
Она сделала презрительную гримасу и прошептала:
— Ехать кутить с пьяницами и женщинами! Фи! Это может сделать только настоящая русская свинья!
— Сара! Это от радости, от восторга…
Она строго зашикала, приставив палец к губам, и быстро, сурово проговорила:
— Чистая радость зовет чистые дела, и только черная радость купается в грязи…
Я снова протянул ей руку; но она не дала мне руки и снова погрозила мне.
— Покой и молчание! — прошептала она, кутаясь в свою мантилью.
Вскоре ее заменил Кельхблюм, а за ним явился доктор.
— Если будете лежать покойно, то завтра позволю встать, — сказал он.
Когда мы опять остались одни с Кельхблюмом, я спросил его:
— Скажи, Кельхблюм, имение у Гольдвальдов (это была фамилия Сары) описано?
— Какое имение?! — И он быстро замигал глазами.
— Мне говорила Сара, — прошептал я.
— Да! да! — быстро заговорил он. — Будет описано, непременно будет описано… Что делать! — И он, приподняв брови, пожал плечами.
На другой день вместо Сары ко мне явился какой-то расфранченный, юркий жидок. Он очень ловко раскланялся и рекомендовался Абрамом Исакичем Юркенсоном.
— Я пришел, — сказал он, заигрывая черными масляными глазками, — по поручению моей знакомой Fräulein Сара Гольдвальд. Ви, говорят, нуждаетесь в деньгах?
«Не я, — хотел я возразить, — a Fräulein Сара», — но подумал и сказал:
— Да!
— Я знаю ваше именье Лезговое и могу под залог его ссудить вам тысяч 10–15.
— Но именье стоит в десять раз больше! — удивился я. — И мне нужно 25 тысяч.
— А-яй! — исковеркался весь жидок. — К цему зе так много. У меня нет столько денег. Деньги — капитал, на полу не валяются.
— В таком случае извините меня, я не могу принять ваших услуг…
— Ну, тысяч пять, пять с половиной я найду, найду вам, господин… Но более ресительно нет. Деньги нынче так редки.
Моя, еще слабая от болезни голова начала волноваться.
— Двадцать
