Стоп-стоп-стоп!.. А почему она? Почему не он? Ну, конечно же! Это он воспользовался ее слабостью и… Ах, негодяй! Ах, пройдоха!..»
Кровь строптивых ливонских предков ударила Дюммелю в голову.
«Может быть, она и сейчас там, за дверью. Томится в одиночестве, тоскует, душой рвется к нему, Зигфриду Дюммелю!»
Дюммель вскочил, опрокинув стул. Дюммель спешил на зов дамы сердца.
— Я иду, Эльсинора! — хрипло прозвучало в ночной тишине. Зигфрид Дюммель ринулся к заветной двери…
Часа два спустя герр Дюммель с удивлением обнаружил, что лежит на полу в конце коридора, возле распахнутой настежь двери в покои Симмонса.
Лоб саднило. Проведя по нему рукой, Дюммель нащупал огромную шишку. С трудом, морщась от дикой головной боли, вспомнил, словно увидел со стороны: вот он, клокочущий справедливым негодованием, страшный в своей решимости, несется по коридору. Хватает ручку проклятой двери, изо всех сил рвет ее на себя! Дверь неожиданно легко распахивается и ударяет его по лбу…
Сопя и постанывая, Дюммель поднялся с полу, осторожно приблизился к двери. В проеме клубился кромешный мрак, но, когда он протянул руку, пальцы уперлись во что-то твердое. Стараясь действовать как можно спокойнее, Дюммель достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. То, что он увидел в следующую секунду, мгновенно вышибло из его головы остатки хмеля: за распахнутыми створками двери в обманчивом, пляшущем свете горящей спички стоял, выпучив налитые кровью глаза и по-бычьи пригнув поросшую венчиком седых волос голову, урод, отдаленно напоминающий человека. И этим уродом был не кто иной, как он сам — Зигфрид Дюммель.
Немец дико вскрикнул и без чувств повалился на пол… Очнувшись вторично, он сходил в столовую за подсвечником и детально обследовал злополучную дверь. Хлопаться в обморок было, конечно же, вовсе незачем, зато без всякого сомнения было чему удивляться: в дверном проеме сверкала монолитная, без единой щелочки, отполированная до зеркального блеска металлическая стена! Зигфрид перекрестился трясущейся рукой и с величайшей осторожностью прикрыл створки двери.
В своей комнате он долго сидел на кровати в одном исподнем, прикладывая медный пятак к шишке на лбу. Одна за другой догорели и погасли свечи в бронзовом подсвечнике. Душная азиатская ночь по-хозяйски вочтла в комнату, и в распахнутое настежь окно хищными, зелеными глазами звезд заглянул год тигра.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Миражи над пустыней
Она была вся с иголочки — элегантная из алой водоотталкивающей ткани палатка, идеально простая в обращении: установи каркас из почти невесомых трубчатых стоек, подключи баллончик со сжиженным газом — и через пять минут двухкомнатный надувной домик с окнами из эластичного стеклопластика и дверью на пневмоприсосках к твоим услугам. Даже мебель в нем была надувная — упругий диван-тахта, пуфики-табуреты и круглый стол.
Домик стоял на безлюдном до самого горизонта лимонно-желтом пляже метрах в тридцати от высокого уступчатого чинка и на таком же расстоянии от прогретого солнцем бирюзового мелководья. Пляж уходил в море под таким минимальным уклоном, что можно было идти сотню метров по щиколотку в воде, а чтобы погрузиться по пояс, требовалось пройти добрые полкилометра.
Симмонс полюбовался домиком, который, несмотря на свою явную чужеродность, необъяснимо вписывался в этот первозданный пейзаж, швырнул на песок у самой воды клетчатый надувной матрасик и растянулся на нем, упираясь локтями в податливую упругую ткань.
Шел девятый час утра и, как всегда в это время, с моря начинал дуть ровный прохладный ветер, настолько медленный, что поверхность воды оставалась спокойной.
Глядя в подернутую голубоватой дымкой морскую даль, Симмонс задумался.
Было, по-видимому, чистейшим безумием с его стороны пускаться в странствия по эпохам и странам. Еще большим безумием было брать с собой Эльсинору. Он понял это в Париже, когда почувствовал за собой слежку.
Первым его побуждением было отправить Эльсинору обратно в XXIII столетие и с бластером в руке ринуться навстречу опасности. Он отнюдь не был человеком героического склада характера, и если его душевное состояние можно было назвать отвагой, то это была отвага отчаяния.
Разумеется, это тоже было безумием: прихлопнули бы его в два счета. Но прежде, чем они решились бы на крайнюю меру, он во всяком случае успел бы наломать дров. Симмонс предпочел скрыться.
Наверное, он сделал не лучший выбор, остановившись на Хивинском ханстве даже четыре года спустя после его присоединения к России и отмены рабства. Но тогда, в Париже, особенно раздумывать было некогда, и руководствовался он главным образом тем соображением, что преследователи, потеряв след, вряд ли сразу же бросятся искать его в этот суровый, переживающий переломный период своей истории уголок планеты. Рано или поздно они все равно нащупали бы его след, но тем важнее было выиграть время, и он, не колеблясь, настроил времятрон на самое пекло континентального среднеазиатского лета 1878 года.
Действительность оказалась еще суровее, чем он предполагал. Они с Эльсинорой буквально задыхались от невыносимого зноя, страдали от непривычной жесткой воды, грубой пищи, отсутствия какого бы то ни было комфорта.
Симмонс разрывался на части, стараясь успеть всюду. Устраивал дела в Ново-Ургенче, добывал в разных эпохах все, что хоть немного скрасило бы их существование и не вызывало особых подозрений у аборигенов. И всякий раз, возвращаясь к Эльсиноре, он терялся и робел под взглядом ее огромных глаз, полных мольбы, упрека и укоризны.
Скитания по столетиям не прошли для него бесследно. Он осунулся, одежда, которая еще недавно была ему в самый раз, болталась теперь на нем, как на вешалке. Он все чаще испытывал приступы беспричинного раздражения и такой страшной усталости, что буквально валился с ног.
В такие минуты ему хотелось махнуть на все рукой, капитулировать, вернуться к тому, с чего начинал, и неуютная квартира на Энтерпрайз-стрит казалась райской обителью. Он глотал лошадиные дозы снотворного и проваливался в гудящую темноту, а очнувшись, снова ловил на себе все тот же печальный, укоризненный взгляд небесно-синих глаз Эльсиноры.
Но какими бы мучительными ни были его метания по разновременным градам и весям, именно они натолкнули его на мысль, которая спасительным лучиком затеплилась однажды в окружающем его мраке отчаяния и безысходности.
Он усмехнулся и лег на бок, подставляя лицо лучам набирающего силу солнца. Наверное, всей мужской половине человечества свойственно это заблуждение: создавать себе идеальную женщину и наделять ее качествами, которые он хочет в ней видеть и которые, чаще всего, вовсе ей не присущи. Интересно, какие чувства она испытывала, глядя на его отчаянные усилия?
