На улице Пластов еще раз проверил адрес — почтовое отделение располагалось на Шестнадцатой линии. Пройдя немного, перешел мостовую, сел на скамейку и развернул на коленях карту Петербурга. Долго изучал левый верхний угол карты, ту часть, где были подробно обозначены как геометрически выстроенные линии, так и незастроенные места Васильевского острова. Сейчас Пластова не интересовала геометрия, густо заселенная горожанами; он внимательно просматривал вольные линии пустырей, берега и особенно — верхнюю часть, называемую Голодаем. Пустошь, на которой были обозначены два квадратика, адвокат тронул указательным пальцем; помедлив, твердо подчеркнул ногтем название: «Натальинская ферма». Принялся изучать теперь уже всю карту. Изучение это было дотошным, но, сколько Пластов ни всматривался, найти в городской черте еще одно место, которое называлось бы так — «ферма», — ему не удалось. Вздохнув, сложил карту, спрятал в карман. Оглянулся — Шестнадцатая линия, на которой находилось только что проверенное им почтовое отделение, вела прямо к Голодаю, Ферма… Конечно, Он должен был понять это раньше. «Ферма», которую, по всей видимости, наняли охранять Ермилова, не имела никакого отношения к сельскому хозяйству.
Днем по пустынной части Голодая, носившей название Кашеварки, шел человек. Передвигался он не торопясь, незаметно оглядывая прохожих и изредка останавливаясь. По виду человек был похож на чудака — гуляющего, оказавшегося здесь случайно; зайдя в самый центр пустыря, называющегося почему-то Новым Петербургом, присел у края разлившегося болота, долго рассматривал кувшинки и лилии. Потрогал рукой ряску, взболтал мутную жижу, поднес ладонь к глазам, изучая осевшие на ней зеленые крапинки. Поморщился, достал платок, щурясь на солнце, неторопливо вытер ладонь — и двинулся дальше, к Голодаевскому переулку. Увидев местного жителя с тележкой сена, остановился. Подождал, пока мужичок минует обнесенное забором двухэтажное здание, кивнул:
— Любезный, сам не отсюда?
— А что? Отсюда.
Пластов, сделав вид, что небрежно осматривает окрестности, процедил:
— Хорошо, хорошо… Понимаешь, хотел я тут дачку на лето присмотреть. Не поможешь?
— Дачку? Ну, барин…
— А что?
— Да тут дач-то отродясь никто не снимал… Какие тут дачи-то? — Сплюнул. — Пакость одна, болота, гниль.
— Ну-у, это ты зря. Вот, например, чем не дача?
Мужик оглянулся:
— Которая? Натальинская-то ферма? Да в ней никто не живет.
— Ну и что, что не живет? Забыл, как ты ее называл? Натальинская?
— Натальинская ферма, как еще?
— Ну да, ферма, значит. Она давно здесь, эта ферма?
— Всегда тут была.
— Почему ж так называют — ферма?
— Кто их знает. — Мужик взялся за ручку. — Зовут и зовут.
— Не живут, говоришь, на ней?
— Кто ж здесь жить-то будет?
— И давно?
— Не живут-то? Почитай, сколько помню — годов шесть. А то все семь.
— Понятно. Не скажешь, раньше на ней кто жил?
— Раньше она чухонской была, чухонцы с фабрики жили. Да потом ушли, воздух плохой, испарения тут.
— И что — теперь никто эту ферму не сторожит?
— Сторожит? — Мужик почесал в затылке, снова отпустил тележку. — Да ты, барин, никак про сторожа спрашиваешь?
— Про какого сторожа?
— Подожди… — Мужик повернулся к дому. — Ну да. Недели две назад чудак какой-то сидел тут на завалинке. В кожухе.
— Сторожил, выходит?
— Ну да. Я еще подумал: купил, что ль, кто Натальинку?
— Где он сейчас-то — сторож?
— Кто его знает. Я и то смотрю, как утром ни прохожу, сидит на завалинке, зевает. Думаю, охота была, там не живет никто, купили, может… А потом, недели уж две как, не видать. Который день хожу — не сидит.
— Значит, нужды нет.
— Оно верно. Пойду, барин.
— Постой, какой он из себя был, этот сторож?
— Ну, барин… Не упомню. Вроде так мелковатый, с бородой. А так — мне он ни к чему. — Мужик кивнул: — Пойду, господин хороший, извини.
Глядя ему вслед, Пластов подумал: место здесь пустынное. При определенном опыте сделать с человеком можно что угодно. Камнем по голове, труп в болото — и концов не сыщешь. Недели две назад — это примерно пятого-седьмого июня. Перевод с Василеостровского почтового отделения отправлен пятого. Все сходится. Очень похоже, что с Ермиловым поступили именно так, сторож нашел здесь свой конец. Но вряд ли полиция разрешит поиски тела, у него ведь нет ни одного доказательства. Но даже если допустить, что ему удастся убедить власти, он и приблизительно не определит место, куда могли сбросить убитого.
К концу дня Пластов шел по набережной Фонтанки, возвращаясь домой. Теперь он почти не сомневался: пожар и дело о страховке затеяно для того, чтобы скрыть похищение генератора. Заметил про себя: ему, как юристу, доказать ценность пропавшего устройства будет трудно, если не сказать невозможно. Это никем не опробованное изобретение. Вспомнил слова Субботина — «полигон мысли». Похоже, генератор был нужен, но завод подожгли не только из-за этого. Тем, кто выкрал новый агрегат, сильно мешал и сам завод. Что касается фирмы «Шуккерт», купившей пустующий участок земли рядом с заводом, вряд ли она непосредственно связана с диверсией. Но пронюхать что-то о замышлявшемся пожаре фирма могла. Значит, с немецкой дальновидностью могла рассчитать, что сгоревший завод будет легче присовокупить к заранее приобретенному пустырю. Похоже, Глебов действительно обречен. Скандал вокруг его имени необходим как прикрытие — после него всем, кроме самого Глебова, обеспечена спокойная жизнь. Ермилов — Трояновский — Коршакеев, до чего же умная и точная игра. С мыслью об этом он повернул на Моховую и увидел Тиргина.
Помощник присяжного поверенного стоял на углу в квартале от его дома, делая вид, что разглядывает афиши. Кажется, он ждал именно его. Приблизившись, бывший сокурсник поднял брови, сказал вполголоса:
— Арсений… Я так и думал, что ты подойдешь с этой стороны.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего, пойдем рядом. — Они двинулись в сторону Литейного. — Если кто-то нас увидит, он должен подумать, что мы встретились случайно.
— Да в чем дело, ты можешь объяснять?
Тиргин, пытаясь что-то перебороть в себе, отвернулся.
— Сейчас поймешь… Арсений, мы оба юристы. Я надеюсь, тебе не нужно ничего объяснять. Я назову шесть цифр.
— Шесть цифр?
— Да, шесть цифр. Запомни: восемьсот восемь, девятьсот один. Запомнил?
— Восемьсот восемь, девятьсот один. Ну и что?
