…Ровно в двенадцать десять я подошел к скамейке на перроне «Бэри», где уже сидел Мак-Брайт. Я его не узнал, и он меня не узнал — все, как положено, но в вагоне мы оказались рядом: два случайных попутчика, связанных коротким маршрутом громыхающей, грязной, душной подземки, такой же, как и десять, и двадцать, и сто лет назад, ибо в этом городе старое отступало с трудом, сопротивляясь изо всех сил, и никому уже не нужная, вытесненная поездами монорельсовых дорог, аэробусами и электролями, почти пустая подземка все еще гремела, лязгала, перевозя редких пассажиров.
— Разрешение получено, — сказал Мак-Брайт.
— Так я и думал, — подтвердил я. — Впрочем, и вы тоже…
Он улыбнулся:
— Я рад за тебя, Лайк. Да и не останешься ты в одиночестве. Хороший помощник у тебя будет.
— Кто?
— Догадайся.
— Ли?
— Холодно, холодно…
— Линнет?…
— Верно.
И буднично, словно пересказывая мне содержание рекламной брошюры о телевизорах (его работа!), безразлично глядя в сторону:
— Инструкции получишь за два дня до вылета. Связь по-прежнему через Ли. С Линнет сейчас лучше не видеться. Со мной тоже. Это ненадолго: насколько я знаю, Факетти вылетит на Вторую Планету дней через пять. Ну, да он сам тебе скажет… И еще: я говорил с Первым. Он хочет тебя видеть.
Я недовольно буркнул:
— За что такая милость?
— За послушание. За удачливость. За умение дело делать. Ты не ершись, слушай. Сегодня вечером, часиков эдак в девять, доедешь до Пятьсот тридцать второго квартала северного района. Найдешь Сотую улицу. Сам найдешь: спрашивать ни у кого не надо. Дом с рекламой «Мотор Гварнет» на крыше. Поднимешься на третий этаж, от лестницы — коридор. Дойдешь до конца, до двери с номером триста один. Она будет не заперта. Войдешь и сядешь, не зажигая света. Понял: не зажигая света. А когда придет Первый, не пытайся рассмотреть его — это приказ! — Он устало откинул голову, прислонившись затылком к холодному стеклу вагонного окна, процедил, не разжимая губ: — Я выхожу сейчас. Ты — на следующей. Не забудь: сегодня в девять…
Я вышел из вагона, обернулся по привычке — «хвоста» нет, поднялся на улицу, похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Не нашел, поискал монетку для автомата, набрал номер, спросил машинально:
— Джин? Закурить не найдется?
Он удивленно присвистнул:
— Как здоровье, старик?
— Подводит. Нервишки никуда.
— Ну приезжай: обмоем отъезд. Виза есть.
Вот и кончились твои «местные» опасности, Лайк. Начинается новый этап. И кто скажет, будет ли он легче или труднее. Не сорвись, не сломайся.
Джин, неестественно оживленный, встретил меня у дверей.
— Ты вовремя: мы как раз обсуждаем наш космический вояж…
— Кто это «мы»?
— У меня Стив.
Перспектива общения с Диким меня мало радовала, однако пришлось смириться. Я прошел в холл, уселся в кресло, услужливо повторившее мою позу (спецзаказ, огромные деньги!), поздоровался с Кодбюри, спросил:
— Так что же вы обсуждаете?
Джин уселся напротив.
— Преимущества космической работенки.
— И в чем же они?
Ответил Дикий:
— В самостоятельности, во-первых. Ты представить не можешь, до чего надоело под опекой ходить. Где был, что делал, с кем гулял — все выясняют, все осуждают: того нельзя, это плохо… Жизни нет! А там сам себе хозяин. Власть полная!
Джин явно почувствовал себя неудобно из-за не в меру разошедшегося спутника. Усмехнулся недобро, спросил с издевкой:
— Власть, говоришь? А дело ты знаешь?
— Порядок поддерживать? Думаешь, трудности? — усмехнулся Стив. — Оружие есть, люди тоже. Попробуй пикни. Ты лучше о себе подумай: по тебе ли шапка? Справишься?
— Не знаю, — неуверенно произнес Джин.
Я протянул через стол руку.
— Вместе пойдем, Джин, — рука об руку…
Кто знал, что я окажусь пророком?
Я люблю точность, даже если она не нужна. Бывают же случаи, когда точность мешает. Скажем, сегодня: зачем приходить ровно в девять и торчать в темной комнате дурак дураком, пока кто-то невидимый тебя не окликнет? И все же привычка, отшлифованная временем, заставила меня ровно без двух девять выйти из лифта в длинный коридор, описанный мне Мак-Брайтом. Он был пуст, и закрытые двери ничем не выдавали присутствия за ними жильцов — ни криком, ни музыкой, ни детским плачем. Между тем дом был жилой, многоквартирный: обычный окраинный небоскреб-город со своими кварталами, улицами-коридорами, квартирами-пеналами за нумерованными дверями, у которых единственным, хотя и немалым, достоинством была полная звукоизоляция.
Я никого не слышал, и меня не слышал никто. И поэтому я добрался до указанной Мак-Брайтом двери без приключений, ненужных встреч и любопытных вопросов. Толкнув дверь — она действительно оказалась незапертой, — вошел, касаясь рукой стены, и, нащупав задвижку, успокоился: по крайней мере, посторонние без шума не влезут. Пытаясь разглядеть что-либо в кромешной тьме, медленно прошел вперед, налетел на что-то, чертыхнулся и услышал негромкое:
— Это стул. Садитесь.
Как пишут в таких случаях в плохих романах, «я вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки». Плохие романы не врут: я вправду вздрогнул от неожиданности. Но спросил спокойно:
— Там задвижка… Закрыть?
И услышал в ответ:
— Не надо. Сюда никто не войдет. Чужая собственность в СВК неприкосновенна.
— А как же власть предержащие?
Из темноты усмехнулись:
— Со мной их не было. А с вами?
Я обиделся:
— Не маленький.
Мой собеседник опять ухмыльнулся: весельчак какой-то попался.
— Догадываюсь, что не маленький, хотя и темновато здесь.
— В темноте видеть не умеете?
— Не обучили. А вас?
— Я самородок: обладаю инфракрасным зрением, — сказал я и тут же понял, что сморозил глупость.
А невидимый собеседник в отличие от Мак-Брайта глупостей не спускал:
— Вы сначала говорите, а потом думаете, не так ли? Оригинальное свойство для разведчика…
Я не стал задираться: виноват — получи свое.
— Простите: сорвалось.
— Прощаю, — сказал он милостиво, добавил: — Как вы догадались, наверно, меня зовут Первый.
— Я не догадался. Мне сообщил об этом Седьмой…
Ему явно понравилось, что я не назвал имени Мака, хотя мог: Седьмой — это не для меня, а для слама. Готовясь к заданию, я не слишком разобрался в цифровой иерархии слама, да и не спрашивали меня об этом. Мак-Брайт для меня был только Мак-Брайтом, а загадочный Первый, хрипящий из темноты — астма у него, что ли, или гланды не вырезаны? — был недоступным и невидимым. Вот таким: темно-расплывчатым, немногословным, почти нереальным в чернильной темноте комнаты-пенала, где даже освоившиеся без света глаза едва различали очертания: кровать у стены и на ней не фигуру, а нечто мешкообразное, бесформенное.
