Дверь была древней, ее потемневшие доски перехватывали железные полосы, зарешеченное окошечко находилось на уровне глаз. Она не просто застряла, она была залита бетоном. Я посветил фонариком Кози сквозь окошечко и смог разглядеть мокрое сверкание на кирпичных стенах. Хотя мы оба достали по стамеске, у нас заняло добрую часть часа, чтобы отскрести по кусочкам бетон, и еще минут пятнадцать, чтобы заставить дверь открыться достаточно широко, чтобы позволить нам пройти. Туннель резко спускался вниз целой серией крутых поворотов, и к тому моменту, когда мы достигли пятого поворота, причем конца еще видно не было, я понял, что возвращение назад будет совсем не радостной прогулкой. Стены были скользкие на ощупь, крысы семенили и визжали, а воздух… затхлый, вонючий, мерзкий. Ни одно из этих слов, ни даже их комбинация, не годилось для передачи мерзости разлитой в воздухе вони. Молекулы разложения, казалось, липли к моему языку, к внутренней поверхности ноздрей, оседали на коже, и я подумал, что если туннель в самом деле ведет к Сердцу Закона, то это сердце, наверное, прогнило до основания. Я завязал рубашку вокруг нижней части лица и чуток отфильтровал резкую вонь, но не смог блокировать ее полностью.
Я потерял ощущение ходя времени, да и дорогу тоже потерял, сколько поворотов мы уже прошли, однако мы опустились далеко под гору, в этом я был сильно уверен, спустились на уровень, что ниже реки, текущей мимо ворот тюремной пристройки, прежде чем увидели мерцающий свет. Увидев, мы замедлили ход, стараясь не привлекать к себе внимания того, что занимает глубину Алмазной Отмели, но пространство, в котором мы в конце концов появились, не содержало ничего, что могла бы причинить нам вред — обширная яйцевидная комната, переходящая в рассеянный золотистый свет в сотне футов наверху, а снизу открытое в черную шахту, дна которой не было видно. Хотя овоидная форма камеры намекала на искусственность, стены были из натурального зеленовато-белого известняка, с волнистыми выпуклостями и спиралями на поверхности, тонко украшенного грибовидными выростами, расположенных неровными горизонтальными рядами, напоминающими строки текста, написанных рукою на неизвестном языке; сотни небольших отверстий, буравящих стены, казалось, были помещены там, чтобы имитировать пунктуацию. Высокий бортик обрамлял шахту и был населен колонией крыс, все замерли и затихли при виде нас, а когда мы двинулись на них, то обнаружили, что акустика этого места может соперничать с акустикой концертного зала. Наши шаги звучали, как скрип гигантского рашпиля, а наше дыхание усиливалось до вздохов бестий. Ужас, который я почувствовал, происходил не из того, что я описал, а скорее из фигуры в центре комнаты. Кажущиеся карликовыми по сравнению с размерами помещения, подвешенные на крюках, что пронзали плоть в девяти разных точках, а сами были прикреплены к цепям, что протягивались со стен, висели останки человека. Его покрытая копотью кожа была цвета темного гранита внешних стен тюрьмы, длинные седые волосы свалялись на спине словно кошма; его члены и торс иссохли, ребра и кости таза торчали, сухожилия натягивались, как кабели. Мертвец, подумал я. Мумифицированный каким-то странным процессом.
«Квирс!», разнесся шепот Кози по комнате. «Боже мой! Это Квирс!»
Голова человека запрокинулась, черты лица еще и прятались под космами волос. Я не имел доказательства этого заявления Кози, да и не слишком-то намеревался их получить. Кто еще, в соответствии с историей тюрьмы, заслужил мучение, которое, должно быть, испытал этот человек? Но это казалось невозможным. Квирсу было за семьдесят, когда он отошел от дел более восьмидесяти лет тому назад. Однако существование пещеры подорвало мою концепцию возможного. Тишина была такой густой и страшной, что могла служить резервуаром, откуда черпалась молчание тюрьмы. Яркий страх сверкнул во мне.
«Пошли назад», сказал я. «Мы не должны находиться здесь.»
При звуке моего голоса крысы зашевелились и нестройный пищащий хор закрутился вокруг нас, словно вода, спускаемая в туалете. Кози уже хотел ответить на мой вопрос, когда Квирс — если это был он — поднял голову и испустил крик, немощный поначалу, но прибавлявший в силе, выдох, который все длился и длился, словно выходил не из его легких, но из отверстия в нем, которое соединялось с другой пещерой, другим голосом, способным на такое продолжительное выражение, или, наверное, последовательность отверстий, голосов и пещер, бесконечно модулированное испускание крика, происходящего из неведомого источника. Пронзительный крысиный писк тоже прибавил громкости. Полу-оглушенный, прижав руки к ушам, я упал на колени, поняв, что именно этот крик и аккомпанирующий ему хор сочится сквозь отверстия, буравящие стены, и в каждом уголке тюрьмы крик, вырванный из Сердца Закона, объявляет о приходе кровавого рассвета. Тело Квирса спазматически билось в своих цепях, приобретая форму темного шипа на фоне белого известняка, а его лицо… Даже на расстоянии я мог видеть, как годы мучений сжали черты его лица в хрящевой узел, украшенный двумя широко раскрытыми белыми глазами. Я почувствовал эти глаза на себе, ощутил грандиозную настойчивость его боли и его блаженное признание, что подобное состояние принадлежит ему по праву. Он был Преступником в Сердце Закона, тем самым, в коем встретились арки зла и спасения, сияющей молнией, сквозь которую курсирует двойное электричество наказания и самопожертвования, синхронность выбора и судьбы, и я понял, что как таковой он был воплощением цели Алмазной Отмели, что только из зла может проистечь истинное спасение, только из истинного спасения может создать плоть надежда. Радостный и неохотный, услужливый слуга и напуганный раб, он был магом и грешником, яростный святой-психотик, который приговорен к этому жесткому заточению и одновременно избран этим служением, чтобы преобразовать нас. Озаренный, в это мгновение я мог бы перевести и прочитать вам грибовидные надписи на стенах. Я понял значение каждой выпуклости и углубления в камне, и понял так же основательно, что Сердце Закона пусто, за исключением вознесения прОклятых и светоносного покоя порочных. Потом крик Квирса иссяк, его голова упала. Крысы снова затихли, вернулись к своим поспешным шныряниям, и исчезло все, кроме эссенции моего понимания.
Я с трудом поднялся на ноги, но Кози, который тоже опустился на колени от свирепости крика, остался в этой позе, его губы шевелились, словно в молитве, и до меня дошло, что при его опыте все, что случилось, должно совершенно отличаться от того, что вижу я, чтобы произвести такую набожную реакцию. Я снова повернулся к Квирсу, понимая, что не помогу ему, что он не нуждается в моей помощи, но все же двинулся оказывать ее, и поэтому не видел, как Коланджело выскочил из туннеля позади нас… и так же не видел, как он столкнул Кози в шахту. Только выкрик Кози, пронзительный и слабый по контрасту с Квирсом, но сравнимый по ужасу, сказал мне об опасности. Оглянувшись, я увидел, что он исчезает в недрах, его крик унесся вслед за ним, как распущенная веревка, а на месте, где он стоял коленопреклоненным, стоит Коланджело и смотрит на меня, держа стамеску Кози в правой руке. Если б он вызвал столкновение в передней, где-нибудь на верхних уровнях тюрьмы, я не так бы испугался, ибо, хотя он и был выше и тяжелее, я привык драться с мужиками, что больше меня, но это страшное место подорвало мою уверенность, и я отшатнулся от него, нащупывая свою стамеску. Он ничего не сказал, не производил никаких звуков, кроме зычного потока своего дыхания, пригвождая меня своими маленькими глазками. Бледный свет уменьшил розоватость его кожи. Его губы блестели.
