Художники, как известно, народ впечатлительный. И это небольшое, в сущности, происшествие подействовало на нашего героя с необычайной силой. Он вдруг увидел, чего надо бояться. Ему стало ясно, что все его счастье, благополучие, спокойствие — все это временно и, что еще печальнее, несамостоятельно, потому что ходит прямо у него под окнами страшная темная сила, которая в любой момент может ворваться в дом и смести все, что нажито и любимо.
Вроде бы ничего в жизни не случилось: увидел неприятную картину, так выпей водки и забудь немедленно. Но нет. Уж коли в душе появился страх, то он начинает разрастаться, подобно раковой опухоли, и пока не поразит всю душу — не успокоится. Вообще, эти художники — странные люди…
«Э, нет, — подумал я. — Все-то ты понимаешь, сторож, и рассказываешь мне эту историю не просто так. Просто тебе известно это странное свойство людей: почему-то нас успокаивает, что мы не одиноки в своей трусости, или подлости, или, скажем, лени. Расскажи трусу, что таких, как он, много, — трус и успокоится. Расскажи подлецу, что все подличают, — подлец и улыбнется. И так далее. И так далее. Учитывая всеобщую нашу любовь объединяться в толпы себе подобных».
— Тебе интересно? — зачем-то спросил сторож.
Он ведь прекрасно знал, что я отвечу.
И я ответил то, что он знал:
— Очень интересно. Наши чувства, ну, в смысле вашего героя и мои — так похожи…
— Главное, чтобы не были похожи поступки, — улыбнулся сторож. Улыбка у него была добрая. Профессиональная. Успокаивающая. — Тогда продолжу.
Художник стал работать все меньше. Представляешь, случай тот так на него подействовал, что он совсем не мог сосредоточиться. Представляешь?
Я представлял, конечно. Еще бы я не представлял! Но не стал перебивать — пусть дальше рассказывает.
Художник шел в кафе, где было мало народа, брал чашечку кофе и долго пил. А вокруг — все равно! — роились разговоры, и были они все о том же: о страхе, о неминуемой катастрофе.
Он шел в город, стараясь выбрать те улицы, на которых не было скопления людей. Но таких улиц оставалось все меньше — везде что-то демонстрировали, с чем-нибудь боролись, против чего-нибудь протестовали.
Тогда Художник возвращался домой. Но молодая жена стала его раздражать: глядя на нее, он думал, что когда наступит то ужасное, что непременно наступит, — ему придется не просто погибнуть, но перед смертью наглядеться на страдания собственной жены. Жена стала для него напоминанием из будущего, напоминанием о грядущих кошмарах.
Если бы кто-нибудь спросил Художника: «А чего ты, собственно, боишься конкретно?» — он не смог бы ответить. Это ведь великая наука — испугать, и мало кто владеет ею в такой степени, как государство. Лишь оно способно вселить в отдельного человека страх долгий и изнуряющий.
Если хочешь знать, все страны делятся только на два вида: дарующие панику и уничтожающие ее. Художник, как, впрочем, и мы с тобой, жил в стране, где страх чувствует себя вольготно.
— Государство специально пугает? — удивился я.
— Еще как! Если хочешь знать, я составил целую таблицу способов запугивания, слева — эффект от него в процентном отношении. Ну, например, государство начинает всюду сообщать, что бояться ничего не надо, что даже если и произойдут какие-нибудь неприятности, государство своих граждан защитит. Эффект запугивания — 70–80 процентов. Или, например, государство сообщает, что идет вперед, но отдельные граждане идут в другую сторону, мешая общему движению. Каждый житель страны, разумеется, относит это на свой счет. Эффект запугивания поэтому выше — примерно 90–93 процента. Или еще есть очень распространенный способ: государство везде сообщает, что плохих людей становится все больше, что их уже так много, что хорошим просто невозможно выйти на улицу, при этом важно мастерски использовать всякие кошмарные детали, во всех газетах, на телевидении и прочее рассказываются ужасы про убийства, изнасилования и так далее, человек начинает ощущать себя жителем фронтовой страны, эффект запугивания приближается к 97 процентам.
Ну да ладно. Хватит об этом. Я должен рассказать тебе, что стало с Художником дальше. Дальше он перестал писать.
Случилось это так. Однажды после похода по городу, где повсюду он натыкался на внимательные, недобрые взгляды, Художник вернулся в свою мастерскую, и стал не спеша прохаживаться вдоль портретов. Когда он рассматривал собственные работы, в нем всегда поселялась уверенность и спокойствие. Но на этот раз все случилось иначе.
Со стены смотрели на него человеческие лица. Каждый портрет — человеческое лицо. И вдруг Художник понял с ужасом, что эти лица он видит впервые. До сегодняшнего дня он рассматривал портреты, а вспоминал лица людей, которых рисовал: рассматривал копии, а видел оригиналы. Но сегодня в собственных работах, в нарисованных им глазах, прочел он ту самую, так испугавшую его, злобу, неприкрытую, бешеную. Ему стало совершенно ясно, что всю жизнь его рукой водило не вдохновение, а страх. Он мечтал подарить вечности человеческие лица, а подарил ей нечеловеческую злобу.
Художник схватил огромный нож, из тех, что всегда найдутся в мастерской живописца. Нож удобно лег в ладони, прикосновение холодной стали было приятно, сердце забилось ровно и спокойно.
Он подержал нож на ладони, но решил не резать картины. Зачем? Надо ведь, чтобы после тебя хоть что-то осталось. Пускай даже эта размноженная злоба. Чтобы осталась после тебя… После смерти… Которую недолго ждать…
— Он убьет кого-нибудь? — зачем-то спросил я.
— А как же, — ответил сторож. — Обязательно. Не торопись.
Я не торопился. Собственно, куда мне было торопиться? Ночь длинная. Мне вообще казалось, что сторож рассказывает историю про меня. Только действовал в ней как бы не я сам, а мой образ.
— Тебе это полезно послушать, — сторож словно угадал мои мысли. — Если хочешь знать, я это все не придумал. Да и кто скажет, будто всего этого не может быть никогда?
После того как Художник перестал ходить в свою мастерскую, жизнь его стала вовсе невыносима. Днем он, сгорбленный, метался по городу, или сидел, стараясь ни на кого не смотреть, в кафе. А по ночам к нему вернулись детские страхи: он стал бояться теней, шорохов, любого шума. Раньше по ночам он мечтал о будущих картинах, а теперь, что было делать?..
…— Я не буду тебя ни о чем спрашивать, — сторож неожиданно обратился прямо ко мне, в глаза мне сказал. — Однако будь уверен: если в твоей жизни страхи и ужасы вытеснили мечту, мысли о работе и так далее, значит — конец тебе, парень, надо брать себя в руки.
Нашим героем к тому же овладела жутковатая страсть: он начал коллекционировать дверные замки. Впрочем, тебе это должно быть очень понятно. Он собирал замки совершенно любых марок и конструкций. Дело тут было не в красоте или изяществе, но в количестве. Он вешал замки на внутреннюю сторону двери, и вскоре она стала напоминать яблоню, украшенную плодами.
Иногда он, сжимая в руке нож, садился около двери. С внутренней стороны, конечно — с внутренней. И в эти мгновения на его лице появлялась счастливая улыбка свободного человека.
Надо ли тебе говорить, как страдала его молодая жена? Вот ты один живешь — правильно. А она страдала. Ей оставалось успокаивать себя только тем, что ее муж — художник, и странность должна быть ему присуща.
В тот день она пришла домой с новостью, которая — она была в этом убеждена — порадует ее мужа, и даже — дай-то Бог! — изменит всю их жизнь.
Она накрыла на стол белую скатерть, поставила бутылку вина, приготовила вкусную еду и села ждать. Она хотела праздника.
Вернулся Художник поздно.
— Зачем это? — спросил, увидев накрытый стол.
— У нас будет ребенок, — улыбнулась она. — Ты рад? У нас начнется совершенно новая жизнь, представляешь?
— Представляю, — буркнул он и, быстро раздевшись, рухнул в постель.
Она накрыла еду салфеткой и сказала себе: «Он просто устал. Праздник будет завтра».
А он снова не спал. Всю ночь его душили кошмары. Он думал о том, что у людей с убитым будущим не может быть детей. Не должен рождаться ребенок, если его не ждет впереди ничего, кроме мучений. Невозможно рожать жертву. Невозможно производить корм для этой всесокрушающей массы.
