Едва лишь небо порозовело, и первые птицы нервно запели под окнами, художник поднялся, взял нож, привычно сжал его в ладони и мягко опустил жене в самое сердце. Она не вскрикнула даже.
Затем он отпер все замки, сел на пороге и, облегченно вздохнув, уселся ожидать конца…
…Сторож замолчал и выпил.
Ночь накрыла нас обоих, поглотив все звуки, цвета и запахи, отделив нас от остального мира, объединив.
Не могу сказать, чтобы рассказ сторожа меня потряс. Нет. И дело не в том даже, что он показался мне излишне мелодраматичным. Просто эта история всего лишь подтвердила то, что я и так знал: нас, людей, уже давно нет на свете. Количество страха в наших душах перешло какую-то допустимую норму и дало иное качество. Люди, которыми движет страх, это уже не люди, а какие-то иные, доселе неизвестные природе, существа. Мы-то, дураки, все пытаемся думать о себе, как будто мы — люди, все пытаемся законы человеческие соорудить. А мы нелюди давно. Вот и все. Спасибо сторожу, что еще раз напомнил: выхода нет. В том смысле, что глобального выхода нет, а в жизни личной… Надо же все равно как-то спасаться, как-то жить.
— А в кооператив к вам нельзя устроиться? — спросил я.
— Кем бы ты хотел работать!? — задал он неожиданный вопрос.
Насколько мне известно, их кооператив специализируется на таких придурках, как я, и ни на чем другом.
— Как это: кем? — я выпил еще рюмку. — Сторожем, конечно. Я и поговорить могу, и стрелять умею. Правда, вот оружия у меня нет.
— Оружие нынче — большой дефицит, — вздохнул сторож. — Но только я тебе, как человеку интеллигентному, а потому мне симпатичному, скажу: не надо идти в сторожа, иди лучше в страхопроизводители. Поверь мне: это профессия, за которой — будущее. Конечно, она не простая. Чтобы людей испугать, надо все время разные способы придумывать. Человек — он ведь ко всему привыкает. Но это ведь — настоящее дело! Думаешь, зря я свою таблицу способов запугивания заполняю? Тоже в страхопроизводители пойду. Полезное это дело — за ним будущее.
— А страхопроизводители где работают? — поинтересовался я на всякий случай.
— Так в нашем же кооперативе и работают, — сторож даже руками всплеснул: мол, какой непонятливый. — Даже в нашем, склонном к панике, городе, мы без них погорели бы давно. А так — хорошо все организовалось: они заражают людей страхом, а мы — лечим. — Он хитро посмотрел на меня. — Тут, главное, до конца вас не вылечить, а то мы без работы останемся. Кстати, страхопроизводители и оплачиваются лучше, и премии у них — каждый месяц.
— Как же так! — пришло время удивляться мне. — В одном и том же кооперативе и пугают и помогают от страха избавиться?
Сторож посмотрел на меня взглядом человека, увидевшего в собственной квартире мышь, и сказал:
— Ты чего, парень, первый год живешь, что ли? Не знаешь, как все это делается у нас в городе?
Я представил, как они собираются на совещания — должны же быть у них там совещания — и сначала докладывают, как пугают горожан, а потом — как борются со страхом. Действительно, здорово все устроено.
…Утром он отдал мне квитанцию. Я расписался. В графе «отзыв о проделанной работе», написал: «Большое спасибо», и зачем-то добавил еще: «Понравилось».
Что понравилось?
— Опять загрустишь — звони, — сторож улыбнулся и вышел.
Начинался новый день. И мне хотелось только одного: дожить его до конца.
ПЛАНЕТА НОМЕР НОЛЬ
Повесть
1
— Ты можешь мне объяснить, чего тебе не хватает? — раздраженно спросил отец и вытер о брюки жир с пальцев; он не отличался изысканным воспитанием. — Почему ты задумал это идиотское путешествие именно сейчас?
— Потому что сегодня исполняется ровно десять лет с того дня, как первая экспедиция не вернулась с Планеты номер ноль. Завтра начинается новое десятилетие в освоении планеты. И открою его я, — ответил сын, раскуривая трубку.
А что он мог еще ответить? Что ему существенно не хватает в жизни? Но как объяснить это отцу, который в ранней юности нашел себя, а потом только и делал, что тратил?
— Это ж надо было вырастить такого идиота! — Отец вскочил и включил телевизор.
Шел фильм про любовь. С экрана веяло запахом весенних цветов. Отец сразу успокоился.
— Ты посмотри-ка, посмотри, какая у бабы грудь, — захохотал отец. — В груди ведь что главное? Объем. Я вообще так думаю: у бабы должно быть много того, чего у мужика нет, то есть — грудь побольше и волосы подлиннее. А у мужика, само собой, тот орган должен быть побольше, который у бабы вовсе отсутствует. Правильно я говорю?
Но вот персонажи на телеэкране перестали ласкать зрительское вожделение и обратились к зрительской душе; заговорили об изменах, верности и чувстве долга.
Отец отвернулся от телевизора.
«Если он завтра не отвезет меня — все может сорваться, — подумал сын, — один я растеряюсь. Надо с ним поговорить хоть о чем-нибудь. Отец злится, когда я молчу».
И сын сказал первое, что пришло ему в голову:
— Знаешь, отец, чем больше я читаю про прошлое, тем больше удивляюсь: как все-таки мало изменений принесла с собой наша суперцивилизация.
— Перестань! У нас построили общество, в котором каждый человек может делать то, что ему хочется. Может и вовсе ничего не делать — как ты, например, — и жить припеваючи. А посмотри на мою работу. Топливо Серова перевернуло космонавтику, мы не только открыли множество планет в иных Галактиках, но и освоили все эти миры, оборудовали их для собственной пользы.
— Не все. Планета номер ноль нам пока так и не подчинилась.
— Это твоя любимая планета — черт с ней и с тобой! Хотя на самом деле ее как бы нет: во-первых, она безымянна, а во-вторых, вроде и без номера, вне наших подсчетов.
Они сидели друг против друга: старый пилот и его молодой сын. Впрочем, старый пилот вовсе не был старым. Он мог отжаться от земли столько раз, что зрителям на пляже надоедало считать. Он по-прежнему ловил на себе любопытные взгляды женщин, которые годились ему по крайней мере в дочери, и когда ему становилось особенно скучно — позволял улыбнуться в ответ. Обмен улыбками завершался весьма бурными ночами. Если бы не закон, он мог бы еще прекрасно работать. Но закон гласил: до 50 лет человек может заниматься, чем ему угодно, но после 50-ти обязан отдыхать. Ибо есть время для работы и есть время для отдыха. Работающие старики в свое время уже наделали немало бед…
А сын не был воистину молод, если, разумеется, считать молодость не прожитыми годами, но той невостребованной энергией, которая должна клокотать в молодом организме и требовать выхода. В сыне не клокотала. Он производил впечатление человека, которого только что разбудили, и он совершенно не понимает, кто и с какой целью это сделал. Единственное, что делал сын с удовольствием, — это читал и разговаривал. У него не было любви — хотя бы такой, о которой можно тосковать. У него не было дела. У него ничего не было, кроме тщательно упакованного в лень тщеславия. Но годы развернули тщеславие, и тогда сын посмотрел на небо.
Отец не очень-то верил, что сын способен совершить подвиг. Опыт жизни подсказывал старому пилоту, что, во-первых, подвиги давно уже никто не совершает, ибо в хорошо организованной жизни нет места подвигу. А во-вторых, подвиг, как женщина, требует, чтобы к его приходу хорошо подготовились, иначе можно опростоволоситься.
С экрана снова повеяло весенними цветами: герои фильма перешли от слов к делу. Камера подробно разглядывала женскую фигуру, отец с удовольствием занимался тем же.
Сын посмотрел в стеклянную стену дома. Красные лучи солнца, отражаясь от многочисленных стекол, скакали по чистым улицам, прыгая то на бесшумно двигающиеся машины, то на одиноких пешеходов с собаками.
«А вдруг это мой последний вечер на Земле», — подумал сын со смешанным чувством тоски и гордости.
А вслух сказал:
— И все-таки, отец, разве появилось в нашей жизни что-нибудь такое, чего не было, скажем, лет сто назад? Все стало больше. Всего стало больше. И вся разница? Ты ведь еще, наверное, помнишь, как еду пытались заменить таблетками, а экраны телевизоров делали во всю стену?
