В Хабаре теперь не осталось ни души, людей уж точно: города все дотла сожгли в самом начале, и радиация там была, наверное, такая, что уже на подходах начинает першить в горле, а там недолго и до обморока. А если потеряешь сознание — пиши пропало: такую дозу схватишь, что подняться уже не сможешь, так и спечёшься заживо.
Но это так, предположения… Вестей из Хабара уже не приходило почти те самые двадцать лет, и обросшие бродяги, появлявшиеся изредка на Дороге, про Хабар не могли рассказать ничего достоверного. Кто-то клялся, что от города остался сплошной выжженный пустырь, а от домов ни кирпичика не уцелело, только полуметровый слой сажи и пепла. Другие, наоборот, божились, что здания все стоят нетронутые, а по ночам в окнах ещё и свет горит. На самом же деле бродяги эти, скорее всего, были просто из дальних деревень, и дальше, чем километров на сто от своего дома по Дороге не уходили; большинство не решалось и на это, так что слава отважных путешественников и кусок хлеба им были обеспечены.
Может, Ванька рассчитывал, что, вернувшись из своего похода повзрослевшим и окрепшим, рассказами об увиденном сможет затмить в Верочкином воображении жалкий образ щуплого мальчишки, нарвавшегося на затрещину и беспомощно разгребающего грязь, не в силах встать на ноги?
Хотя странников из их деревни никогда не гнали, появлялись они всё реже: на Дороге становилось опасно, лес подступал к ней всё ближе, местами из трещин уже росли молоденькие сосны. Трещин, правда, пока было немного: полотно было положено на совесть и выдержало мороз пятнадцатилетней сибирской зимы, а теперь, когда пыль стала понемногу оседать, и летом солнце пригревало всё сильнее, то и июльскую жару.
Последний чужак, если не считать Матвеевских, забредал в деревню года три назад. А уж в Матвеевке, которая вообще стояла на отшибе, о них не слышали лет пять. До неё было около шести километров. Колея шла паршивая, к тому же вдоль неё пошаливали волки, так что ездили к соседям только на рессорных телегах, обозами, с оружием, и всё равно старались успеть дотемна. Но тракт не зарастал: и деревенские, и Матвеевские не ленились убирать бурелом, рубить подобравшиеся слишком близко к обочине ядовитые колючки, и даже засыпать песком самые глубокие рытвины, в которых могли поломаться дорогие, переделанные из ржавеющих автомобилей телеги.
А как ещё быть — кроме Матвеевки, людей километров на пятьдесят в округе точно больше нет, а может, и дальние деревни тоже уже сгинули, проверять ведь никто не бросится. Вот Матвеевские — другое дело: с ними был уговор о взаимовыручке, если дикари нападут, или звери, или зимой припасы кончатся. Деревенские без Матвеевских пропали бы — у тех река, рыба, зимой только на неё и надежда. Но и Матвеевским не сладко пришлось бы: у них земля скверная, песок да глина, с такой только сосны сажать, а картошка и овощи любят, где пожирнее. Это раньше, в первые годы, их только дома в кадках можно было выращивать, а теперь небо очищалось, лето становилось всё более тёплым, и свой большой огород был уже у каждого жителя деревни.
Нет, в Матвеевку идти он не хотел. Что это за побег? Так, прогулка…
Из этого-то глупого желания предпринять что-нибудь настоящее, решительное, его и понесло на Дорогу, а когда встал выбор — идти направо, к Хабару, или налево — он пошёл налево, в неизвестность.
Сколько Ванька себя помнил, слева ещё никто никогда не приходил — все странники шли справа. Узнав от местных, что дальше их деревни, по слухам, человеческого жилья нет на сотни километров, зато в перехлёстывающей через Дорогу лесной чаще встречаются гигантские волки, утаскивающие в одиночку целого быка, путешественники чаще всего теряли весь боевой настрой и уходили обратно — туда, откуда пришли, направо. Те же единицы, что всё же осмеливались идти налево, больше никогда не возвращались, по крайней мере, в их деревню.
Ваньку же, когда он думал о Дороге, буравила беспокойная мысль — как же такое возможно, чтобы слева совсем ничего не было, если туда вёл такой великолепный, широкий, асвальтированный путь?
Ночь он провёл на сарае, не желая встречаться с отцом. Когда все улеглись, воровато проскользнул на кухню, похлебал холодного супу из убранной матерью в подвал кастрюли, набрал вяленого мяса, сухарей, сколько было, стащил отцовский охотничий нож, взял свой лук со стрелами и затаился, дожидаясь восхода.
На ночь ворота в деревню запирались. Можно было попытаться перебраться через окружавший её двойной трёхметровый частокол, составленный из сосновых брёвен, но его могли заметить со смотровых вышек, и, чего доброго, стрельнуть. К тому же в зазоре между двумя рядами брёвен бегали злющие сторожевые псы, и упасть к ним Ваньке совсем не хотелось. Самое малое, чем ему удалось бы тогда отделаться — порванные джинсы и домашний арест недели на две.
Такие меры предосторожности для деревни были не лишними: хотя о дикарях-людоедах ничего не было слышно уже пару лет, это вовсе не означало, что они окончательно покинули округу. Пока жители деревни, объединившись с Матвеевскими, не дали им отпор, те продолжали воровать скот, нападать на грибников и потом подкидывать к деревенским воротам отрезанные головы пропавших с выколотыми глазами.
С тех пор как двум сотням бойцов, которых выставили сообща две деревни, удалось застать врасплох досаждавшую им стаю дикарей и вырезать всех поголовно, в окрестностях стало потише; теперь людей тревожили только волки и большие нетопыри. Запредельная жестокость, с которой деревенские расправились с дикарями, сравняла людей со зверьми, но выкупила им несколько лет мира и спокойствия. О том, что произошло с самками и детёнышами, которых охотники обнаружили после боя на отдалённой поляне, не рассказывали даже самые болтливые из бойцов; смоляной столб, тяжело поднимавшийся с той поляны, коптил небо два дня подряд.
Однако поблизости могли бродить и другие стаи, поэтому на вышках три раза в сутки менялись дозорные, ворота запирались с заходом солнца и открывались только на восходе, а обозы редко шли в Матвеевку и обратно без охраны. Не то что бы обе деревни находились на осадном положении, но никаких дальних экспедиций ни деревенские, ни Матвеевские не предпринимали: не до чужого, своё бы отстоять.
Ночью за частокол никто и не думал соваться, и ради Ваньки охрана не стала бы снимать с ворот окованное железом бревно, служившее засовом. Куда проще было дотерпеть до первых солнечных лучей, подойти к дозорным, и, соврав, что идёт по грибы, стремглав кинуться по тоненькой тропинке, уводящей через высокую душистую траву, через кусты, огибая поваленные искорёженные деревья, за холмы — к Дороге.
