На этом обычно заканчивались такого рода беседы; Фокс чувствовал, что к концу ему удалось придать своему голосу больше теплоты. Он был вполне удовлетворен этим маленьким спектаклем, и уже готовился опустить занавес, прежде чем снова замкнуться в себе. Кажется, ничего не забыто, думал он. Приглашение, имена Бинса и Камерона, ободряющий тон - как будто все. Ах да, еще один маленький штрих...
- Приятно ли вы провели лето, мистер Горин?
- Лето? - Помолчав, Эрик дважды глубоко вздохнул. Его темные глаза не отрывались от лица Фокса. - Нет, сэр, - выпалил он. - Лето я провел чертовски неприятно.
Обманчивость первых впечатлений зависит не от того, каковы они, а от того, в какой момент они сложились. Редко бывает, чтобы верное впечатление составилось сразу же, в первую минуту встречи. Минута проходит за минутой, тянется долгая беседа, и вдруг неожиданное слово, жест или интонация совсем иначе освещают человека, который до тех пор был просто нулем в пиджаке и брюках.
До сих пор Фокс, собственно, не видел Горина. Ничто, кроме настороженной пытливости во взгляде юноши, не привлекало его внимания. Но сейчас Фокс вдруг почувствовал, что в комнате, помимо него, есть еще один человек. Голос ли был тому причиной или слова, а может, и то и другое - он и сам не знал. Когда он впоследствии вспоминал свою первую встречу в Эриком, ему казалось, что разговор начался именно с этих слов, с того момента, когда был нарушен обычный стандарт.
- Как вы сказали? - несколько растерявшись, переспросил Фокс.
- Я говорю, что лето у меня было просто ужасное, - повторил Эрик. Разрешите курить?
Фокс подвинул ему через стол пепельницу.
- Спасибо. Одно могу сказать: хорошо, что мытарства мои кончились, добавил Эрик. Он вовсе не собирался рассказывать ни об этом, ни вообще о своих делах, но в Фоксе было что-то настолько располагающее, что Эрик просто не мог удержаться и не рассказать ему, как он прожил эти два месяца. Спазм в горле у него постепенно исчез, и слова быстро полились одно за другим.
- Я старался внушить себе, что все обойдется, - продолжал Эрик. - Рано или поздно я бы все равно оказался здесь, и сейчас, когда самое трудное уже позади, мне кажется, будто ничего и не было.
Фокс поглядел на бледное лицо юноши, отметив про себя слова "самое трудное позади".
Эрик замолчал, пытаясь сдержать поток рвавшихся наружу слов, но они неудержимо хлынули снова.
- Понимаете, после выпуска, когда Холлингворс... профессор Холлингворс сказал мне, что я назначен сюда, у меня не было ни гроша в кармане. Я даже не могу вам сказать, что для меня значило изучать физику в Колумбийском университете. Холлингворс был очень любезен и пригласил меня провести лето у него в Висконсине. Но не мог же я жить у него нахлебником столько времени. Я решил погостить две недели. Там было просто чудесно.
- Охотно верю, - сказал Фокс. Удивление его все возрастало. - Висконсин - очень живописная местность.
- О да! Через две недели я сказал, что еду на восток, к двоюродной сестре, и уехал. Никакой сестры у меня нет, но пришлось сесть в поезд, потому что все семейство Холлингворса явилось провожать меня на станцию, и я знал, что они огорчатся, если поймут, что ехать-то мне некуда. В поезде я купил билет до следующего городка - он называется Кэтлет. Там я сошел и, пройдя немного по шоссе, пристроился на попутную машину.
- На попутную машину? - Фокс подумал о днях, проведенных им в кабинете, в точности похожих один на другой, и внезапно представил себе машину, бегущую на восток по раскаленному шоссе, и сидящих в ней двух молодых людей. Ему показалось, будто он глотнул свежего воздуха. Но юноша не сводил с него настороженного взгляда.
- Я "проголосовал", - счел необходимым объяснить Эрик. - Парень вел машину в Кливленд, чтобы там ее продать. Он любил эту машину, понимаете, он так долго копил деньги, чтобы купить ее. Он был совсем расстроен и всю дорогу рассказывал мне, как он заменял одну деталь и как чинил другую. Но что поделаешь - он остался без работы, сбережения кончились, какая уж тут машина. Мне почему-то стало жутко. Из Кливленда я уехал тоже на попутной машине, и, когда мы остановились заправиться в местечке, которое называлось ни больше ни меньше как Большие Надежды, я разговорился с хозяином бензоколонки. Он предложил мне работать у него за харчи и ночлег. Я должен был помогать ему ремонтировать и обслуживать машины, а плату за починку автомобильных радиоприемников я мог оставлять себе. За три недели я починил только один приемник. Впрочем, вскоре я ушел оттуда, и вот почему. Как-то раз на улице меня остановил один парень. Он совсем обезумел от горя - оказалось, что я перехватил его место. Хозяин платил ему около тридцати долларов в неделю, а я работал почти даром. У него жена и дети. После этого я решил уйти. Не знаю, взял хозяин его обратно или нет, только я уже не хотел там больше оставаться. Видите ли, я все время знал, что здесь меня ждет вакансия. Для меня это было как защитная броня.
Эрик вдруг понял, что чересчур заболтался, и, спохватившись, поспешно затушил папиросу. Он откашлялся и встал в надежде, что удастся благополучно выйти из положения, закончив на этом беседу.
- Нет, сядьте, - сказал Фокс. - Сядьте и расскажите, что было дальше.
Эрик снова сел. "Неужели это я, - думал он, - разговариваю с Эрлом Фоксом, ученым, получившим Нобелевскую премию? Сижу с ним наедине и, как идиот, болтаю о том, что со мной было летом, а он меня слушает. Меня!" Он подумал о людях, которые пожимали Фоксу руку, - президент Соединенных Штатов, датский король, все современные ученые с крупными именами: вероятно, и Планк, и Резерфорд, и Эйнштейн...
- Продолжайте, - сказал Фокс. - Что же было дальше?
- Да ничего особенного. В Скенектади я некоторое время работал судомойкой, а когда приехал в Нью-Йорк, сейчас же примчался сюда, но вы были в отпуске. Две недели, до вчерашнего дня, я работал в душевом павильоне при бассейне на Ист-Сайд. Я там все время хохотал, до того было смешно.
- Смешно?
- Что бы со мной ни случилось, какую бы дурацкую работу я ни делал, я все время твердил себе: ведь на самом деле я физик. - Он осекся. - Я могу считать себя физиком, правда? Или это слишком самонадеянно?
- Нисколько, - не сразу ответил Фокс. Голос его звучал мягко. - Вы действительно физик.
- Дело вот в чем, - сказал Эрик. Он встал; глаза его теперь казались совсем черными. - Мне хочется, чтобы вы поняли, что значит для меня возможность быть здесь. Вы сказали, что мне будут предоставлены все условия. Мне не нужно всех условий. Я прошу только одного - оставить меня здесь, вот и все.
- Да, - сказал Фокс. - Да, я понимаю.
Он повернулся вместе с креслом и, глядя через окно на отвесные скалы, задумался о том, сколько воли и энергии заключено в этом молодом человеке. И Горину понадобится каждая капля этого запаса, чтобы начать восхождение на высокий крутой холм, именуемый карьерой ученого. Сам Фокс давно уже достиг вершины своей научно-исследовательской карьеры и с высоты, на которой он стоял, мог обозревать холмы других профессий. Теперь он знал, что в свое время мог бы взобраться на любой из них, но он выбрал карьеру ученого - самый уединенный холм. Если бы он избрал что-нибудь другое, если бы он достиг высоты более легким путем, наверное, и вознаграждение за труды было бы гораздо большим, хотя бы потому, что меньше, чем сейчас, оно уже быть не может. Заработок его был сравнительно невелик - двенадцать тысяч в год, о славе его знала во всем мире только маленькая горстка людей, а сам он превратился в черствого, ко всему равнодушного старика с опустошенной душой. Но вначале и у него не было никаких колебаний. Для него не существовало никакой карьеры, кроме научной, и никакой науки, кроме физики. Но почему? - недоумевал он сейчас. Что же заставило его выбрать именно этот путь?
