Но суть не в этом. Я окончательно заледенел и бодренько потрусил через улицу — мимо аптеки Московской Патриархии — в заветную булочную на бульваре. Хвост очереди быстро втянул меня внутрь, и я мгновенно отогрелся в степенном жужеве толковища с томительным сдобным запахом. Из чрева магазина я выполз размякший и осчастливленный бубликом и, просветлённо влезши на хребтинку бульвара, немедля купил себе тёплого пива.
Скамейки на Гоголях уютные и удобные, хотя бы и зимой, а тёплое пиво, супротив ожиданий, оказалось мало того что тёплым, но ещё и отменно тёмным с замечательной солодовой сладчинкой. Я кусал хрустящее печево, тщательно разжёвывая мачинки, прихлёбывал из бутылки и гордо поглядывал по сторонам. Дети гуляли, дворник раздумчиво сеял соль, преданную Лужковым анафеме. Дядька с мешком методично инспектировал урны. Солнышко. Бабушки сидят, воробьи тусуются.
Жизнь. Вот. На месте Иеговы я бы избранному народу в пустыне не манну с неба кидал, а вот это пиво с вот этим бубликом. Правда, не пошли бы после этого евреи никуда. И я бы не пошёл.
Дворник косолапым сеятелем протопал вдаль по бульвару, куда-то к Гоголю, я рассеянно наблюдал раскачивающуюся тулупную спину между субтильных москвичек в зябких рэйверских натягаечках ядовитого цвета. И тут я так понял, что даже про пиво чуть не забыл. Я всё понял! Это он и был! Спящий медведь ходил по Гоголевскому бульвару и сеял соль, ожидая урожая соляных столпов! Всё оказалось, по обыкновению, просто. Он не сидел с сотовым телефоном и в позорных плавках на Канарах, нет, не прикидывался пальмой в Эквадоре, нет же. Он — вот.
А вон, кстати, два дядьки, один весьма бородатый, курят, сидят на скамейке напротив, пьют впотай водочку — очень даже медведи.
А эта старая женщина, вот эта же, благочинно выгуливает внучка, — или внучку? — вся в старинном пальто с лисьим воротником, седая важная праматерь семейства. А лелеемое чадо, укутанное в шарик, серьёзно копает сугроб лопаткой — учится строить берлогу.
А на мои крошки прилетел воробей, лохматый и невыспавшийся, смотрит критически на кусочек бублика, на зуб осторожно пробует, думает позвать своих, но потом решает, что четыре медведя на три крошки — перебор, и сосредоточенно ест.
Прошёл стянутый ремнями милиционер в синюшном бушлате, помахивая дубинкой и опасно озираясь, — мужики напротив гордо спрятали водку, — и ненужно удалился к метро. Да, этот лишний. Такое из медведей не вырастает. Какой уважающий себя едок мёда заведёт себе такие рыжие усишки?
Я откинулся на спинку скамьи и, отпив своего знатного пива, вытянул ноги. Дураки эти Скандинавы — вырыли себе на базарной площади Медвежью Яму и смотрят сверху на пару облезлых косолапых, а в кафе напротив сидят себе шесть медведей, один даже негр, и потешаются над неразумными людьми.
Ну, уж я не знаю, как оно в Скандинавии, а у нас на одном Гоголевском бульваре медведей больше, чем во всех их Норманнских лесах вместе взятых!
Интересно, кто-нибудь считал дворников, нанимающихся под зиму и берущих расчёт весной?
На этой приятной мысли я допил пиво и, глянув в небесную синеву, запалил трубку.
1997
Когда я стал жить один, мне пришлось решать, кто я такой. То есть, для себя-то я давно решил воздерживаться от определений и быть существом максимально аморфным, но мир — дело иное. Он настоятельно желает знать, с чем имеет дело, и если ты не назовёшься сам, он без твоей помощи определит тебя так, что не обрадуешься. И меня он уже пытался втиснуть куда-то в промежуток между человекоплотником и человеконеудачником, когда я обнаглел и единолично провозгласил себя Диктатором Мира.
Люди отреагировали на сие достаточно спокойно, надеясь, видимо, что это шутка. Я же одним солнечным сентябрьским утром приколотил к двери своей комнаты кусочек бумаги с надписью: «Диктатор Мира. Бокс 612.» Этим нехитрым приёмом комната моя была превращена в Диктаторскую, а сам я, не теряя времени, отправился обозревать окрестности метрополии.
Границы своей державы я определил по известному китайскому принципу: «Китай — это всякое место, где ступала нога нашего солдата.» Таким образом, в державу входили Питер, Новгород, Великие Луки и Мещёра с Рдейщиной. Львов с Евпаторией значились колониями, грозящими отпасть от метрополии за дальностью расстояния. С самого начала был злобно вычеркнут город Здолбунов — за нелояльность украинской милиции, сильно меня там побившей. Однажды.
Теперь же я направлялся к пивному ларьку у поста ГАИ — по своей популярности он мог претендовать в моей державе на роль Северной Пальмиры. Лица встречных подданных были сумрачны, и я мысленно установил ставку налогообложения на уровне нуля процентов, Конечно, приходная и расходная статьи бюджета оказывались при этом не сбалансированны, но надо было избегать социального взрыва, Тем более, что я надеялся в ближайшем будущем привлечь какие-нибудь инвестиции в свою экономику. Да и в казне оставалось ещё не менее ста рублей, даже с учётом того, что я собирался вскоре выпить пива.
Толстый усатый армянин с душераздирающе несчастным видом высунул мне в окошечко кружку жёлтого пива и четыре рубля. Интересно, почему в ларьках мелочь всегда мокрая и холодная? Словно её держат в холодильнике на мокрой ватке. Но не в этом суть. Суть в том, что я пил горькое пиво, попыхивая трубкой, и смаковал последний, наверное, по-настоящему жаркий день этого года.
Ларёк стоял на замечательном месте, у самого края жилого массива, на пересечении Калужского шоссе и МКАД. Здесь ещё город, а там, всего в трёх шагах — уже страна. Всё мне хотелось как-нибудь зябким утром под крики какого-нибудь первого коростеля осушить махом кружку пива и, дотягивая последний сантиметр до фильтра сигареты, серьёзно переглянуться с попутчиком, взвалить на плечи рюкзак. А потом, весомо ступая тяжёлыми ботинками, мы бы вышли на шоссе и уехали автостопом куда подальше. Лучше, конечно, с попутчицей, но это уже частности.
Всё равно, это ещё не сейчас. Сейчас меня ждут великие дела. Допивать последние глотки пива не хотелось — верный признак того, что выпито столько, сколько организм хотел. Но я добил-таки добрый напиток — несчастный армянин сокрушённо принял пустую кружку — и неспешно, вразвалочку направился домой. Как и положено, первая кружка пива действовала совершенно определённо: пробуждала светлую и размытую любовь ко всему человечеству. И вообще, ко всему. Шагалось мягче, дышалось глубже, и я думал о том, как разгребу дома свой застарелый свинарник и приведу всё в соответствие с гордым званием Диктаторской.
