Первый сюрприз ожидал меня на кухне. В самый разгар ураганного наведения порядка, набивая мусором уже третье ведро, я выгреб из-под дивана кусочек сыра с недвусмысленными следами маленьких зубов. У меня — у меня! — завелись мыши! Этот первый звоночек я пропустил мимо ушей — так, принял к сведению, похоронив на дне сознания. К вечеру я навёл окончательную экибану, весь дом сиял чистотой, выяснилось даже, что линолеум на кухне вовсе не так протёрт, как то казалось: многие чёрные пятна с него просто отмылись, оказавшись на поверку вульгарной грязью. Лампа с отдраенным плафоном светила вдвое ярче и вообще, дышалось теперь гораздо свободнее. Посла в такой резиденции я, конечно, подождал бы ещё принимать, но консулов уже можно. Впервые за несколько месяцев я засыпал со спокойной душой.
Но радовался я рано. Уже наутро оппозиция заявила о себе разгрызенной коркой хлеба посреди кухни, да ещё и за стиральной машиной нагадить изволили. В предшествующие месяцы анархии мышиное инакомыслие скрадывалось общим бедламом, но теперь, в условия жёсткоё дисциплины диктатуры, мыши уже не могли скрыть своей подрывной деятельности.
Сначала я попытался было вписать оппозицию в политическую структуру общества и поставил у мойки поддончик от цветов, полный белых сухарей. Но мыши показали полную свою неспособность к цивилизованной политической жизни: ночами они дрались у кормушки, раскидывая сухарики, и срали в самых неожиданных местах, превратив мою жизнь в сущее мучение. Это никуда не годилось: просыпаешься поутру, раздумчиво облачаешься, одариваешь владения долгим испытующим взглядом, — на дворе, конечно, Осень Патриарха, — и неспешно шествуешь на кухню, а там на тебя глядит тощий розовый зад с вопросительным хвостом, торчащий из твоей кружки и чавкающий вчерашним спитым чаем.
Заигрывание с оппозицией поставило государство на грань анархии. Требовались решительные меры, и целый вечер я размышлял. Подумал было завести кота, но с порога отверг эту мысль: тайная полиция подавляет, конечно, инакомыслие, но лишь до некоторой степени, и используя притом такие методы, что дискредитирует защищаемый режим в глазах всего мирового сообщества. Тем более, что она, — особенно в лице кота, — отнюдь не склонна к безоговорочному подчинению, и вскоре становится неконтролируемой третьей силой, Для меня это было неприемлемо, так что я решил действовать самостоятельно и притом коварно. Я выдавил на блюдце облатку нозепама, добавил две таблетки веронала и, раскрошив всё это ложечкой, перемешал с мышиными сухарями. Я искренне надеялся, — наивный! — что все мыши попадают посреди кухни спящие.
Но результат превзошёл самые смелые ожидания. Снотворное оказало на грызунов парадоксальное действие: у них начался неудержимый понос, и они загадили полкухни, а спать удалились на свои явочные квартиры. Как я ни прислушивался, храпа ниоткуда не доносилось. Надо было искать иные методы.
Не мудрствуя лукаво, я достал из загашника все наличествовавшие мышеловки, числом пять, и снарядил их рядком посреди кухни на манер декабристских виселиц. Я начал политику репрессий. Террористических актов я не боялся: диктатор и оппозиция различались, как-никак, своими весовыми категориями. Конечно, я слышал, что крысы могут при случае загрызть человека, но о мышах в этом плане история умалчивает.
Первые три дня животные благополучно опустошали машины подавления, избегая назначенной кары, но на четвёртый день в двух мышеловках лежали отрубленные хвосты, а в третьей — хладное тело очень маленькой мыши. Всё это выглядело весьма печально, а ко всему прочему, сопротивление получило своих героев и мучеников.
Я предал останки водному погребению в унитазе и специальным указом отменил в государстве смертную казнь.
Следовало попробовать несмертельные виды оружия, и, поскольку Гаммельнского крысолова в окрестностях не наблюдалось, да и не нужна была иностранная интервенция для решения внутренних проблем, я купил липкой бумаги для мух и обклеил пол вокруг возвращённой мисочки с сухарями. В пять рядов. Ну, вы понимаете ход моей мысли.
Но и этот план провалился. Наутро вся бумага была истоптана чёрными следами маленьких лап, было и несколько отпечатков задов с хвостами, но сами мыши не имели места быть. Ну, хотя бы ушли с чистыми лапами.
Я с трудом отодрал бумагу с полу и взял тайм-аут. Ночами я мрачно лежал в Диктаторской, измышляя разные изощрённые штуки, а оппозиция бесчинствовала в кухне, гремя вилками и ложками в стаканчике, и требовательно топала под дверью. Бездействие власти всегда вызывает брожение в обществе, выливающееся в беспорядки и демонстрации.
Наконец, на третью ночь решение было найдено. Все кружки, какие нашлись в доме, я поставил на пол кверху дном, а краешки их подпёр монетками на ребре — старыми рублями, но не теми, которые огромные, а которые медные. Под каждую кружку я положил бесконечно заманчивые сухарики, шкурки от сосисок и корки от сыра. И со спокойной душой лёг спать.
Утром, закурив трубку, я обошёл дозором свои владения. Почти все кружки попадали с монеток, под пятью из них слышалось возмущённое сопение, а из-под одной торчал печальный молчаливый хвост. Машина подавления заработала!
Я аккуратно, подводя картонку под кружку, перенёс содержимое всех кружек в трёхлитровую банку с прогорклым горохом и восторжествовал. Теперь там сидели шесть мышей, две отчаянно подпрыгивали, пытаясь выбраться, остальные молча буравили меня через стекло ненавидящим взглядом старых подпольщиков.
— У нас многопартийная система, — сказал я им с восточным акцентом, попыхивая трубкой, — одна партия у власти, остальные — в тюрьме.
Мыши молчали.
Следующей ночью попались ещё четверо, потом — двое, но двое же и сбежали из банки. Памятуя побег Петра Кропоткина из Шлиссельбурга, я не удивился, но вспомнил, что нельзя держать политзаключённых в столичных тюрьмах, и тем же утром банка с оппозицией была отправлена в Сибирскую ссылку — высыпана в помойку у дома. Следующим утром туда же отправились два давешних беглеца, вновь попавших под кружки. При плохо поставленной боевой работе подпольщики не склонны учиться на ошибках и проваливаются на одном и том же.
Целую неделю после этого ловушки оставались пустыми, но кто-то исправно питался приманкой. Видимо, это был последний оппозиционер, потому что опустошались лишь одна-две кружки, не более.
Я оставил лишь одну кружку, оперев её на новый полтинник — колбасная шкурка исчезла и из-под неё. Не сработали также и десять, и пять копеек, причём под кружку с пятаком революционер провокационно нагадил.
