Утром Жомов не пришел. Днем тоже. С утра танки просекой уползли в лес. Весь день Анастасия Захаровна настороженно прислушивалась к далекой пальбе, глухим взрывам. А вечером снова заплюхали гусеницы. Позже объявился и Егор.
– Уходить надо, Настя, – сказал с порога. – Хевельт лютует. Он чуть на мине не подорвался. Может деревню спалить.
Анастасия Захаровна долго всматривалась в испуганные глаза полицая, но ничего, кроме страха, не видела в них.
– Вот что, – решилась она, – ты выдь, погуляй немного, потом зайди.
Жомов послушно кивнул и вышел.
Старуха кинулась к половицам у печи, замерла, медленно подошла к окну и минуту-две вглядывалась в темноту. Вздохнула, отпихнула половик и взялась за кольцо…
– Давно в полицаях?
– Год. Год всего. Вот баба Настя не даст соврать.
Рука Жомова дернулась ко лбу, но повисла в воздухе.
Лыков сидел на скамье, вытянув простреленную ногу. На полицая он не смотрел, спрашивал будто нехотя, время от времени вскидывая на него глаза. Тогда Жомов ежился, начинал тараторить, валить все на судьбу, на Чмыхова…
– Раскаялся, значит, как немцев прижали?
– Да я… – Жомов привстал, но под взглядом Кузьмы осекся и севшим голосом сказал: – Что ж, мне теперь прощения нет?
– В лес-то есть дорога, были б только ноги. А то походи в полицаях, свои люди везде нужны.
Жомов перевел дыхание, сглотнул, махнул рукой.
– Не могу. Завтра велено с немцами в Поддубки идти. Карать. Не хочу крови на себя брать. Это Чмыхову все равно. А я не хочу!
– Вот, значит, как, – протянул Лыков. – А что народ погубят, тебя, значит, не касается?
В избе стало тихо. За окном стонал, свистел ветер.
– Шесть верст до Поддубок, – негромко сказала старуха. Лыков посмотрел на нее, перевел взгляд на полицая, тот привстал, но снова сел.
– Часовых понаставили, – сказал он. – Меня и Петра у дальнего колодца Чмыхов определил, за полночь.
– Кто это – Петр?
– Чмыхова прихвостень, – махнул рукой Жомов. – Они вместе сидели. Уголовная харя! Он ведь, гад такой, у меня кисет спер…
– Кхм, – произнес Лыков, и Егор замолчал.
– Пешком не дойдем, не успеем, – сказала Анастасия Захаровна. – Сани нужны. Сани у Савелия есть, у соседа.
– У него и лошадка есть, – вставил Жомов, – на вид дохлятина, а так крепкая.
– Савелий – мужик хороший, но даст ли лошадь? – покачала головой Анастасия Захаровна.
– Даст, – уверенно сказал Жомов. – Куда денется! Лыков вопросительно посмотрел на него.
– Я так думаю, Савелий у себя летчика прячет, – и самодовольно добавил: – Сам догадался! Ни одна душа не знает, а я знаю!
– Ну-ка, ну-ка, – дернулся с места Лыков и зашипел от боли.
– Третьего дня упал, так! Савелий тогда к Чмыхову приходил, в лес отпрашивался, за валежником. Утром. А к полудню вернулся. Я к нему в сарай заглянул, случайно, а валежнику там – смех один! Савелий из избы носу не кажет и старуха его тоже.
– Мало ли что… – начала было Анастасия Захаровна.
– Мало-немало, а лошадку даст. Скоро начнут по избам шарить. Хевельт, собака, злой. Значит, как я в охранение пойду, сразу к Савке надо.
– Помолчи, – оборвал его Лыков, – голоса у тебя пока нет. Затем повернулся к старухе.
– Савелий этот далеко живет?
– Плетень общий.
– Как бы разузнать?
– Схожу, – кивнула Анастасия Захаровна.
– Как же его в лес выпустили? – спросил Лыков.
– Так немцев еще не было! – удивился Жомов. – Они ведь когда приперлись?!
Анастасия Захаровна вышла. Жомов тоже поднялся.
– Идти мне надо, – просительно сказал он. – Чмыхов хватится, Петра пошлет. Я попозже заскочу.
И тихо закрыл за собой дверь.
Лыков сполз на пол и лег, тихо постанывая. Так он лежал недолго, боль постепенно отпускала, он стал подумывать, как бы обратно на лавку влезть. В избу вошла Анастасия Захаровна. Увидев Лыкова на полу, кинулась к нему, ухватила за плечи.
– Порядок, мамаша, – бодро сказал Лыков.
Анастасия Захаровна скинула с себя драную телогрейку, стянула ушанку, подула на озябшие руки и подсела к нему.
– Слышь, Кузьма, а ведь летчик и впрямь у Савелия.
Женька, худой долговязый подросток, помогал Лыкову напяливать на ногу разбитый старый валенок. Валентина закуталась в бабкино старье и стояла у двери, прислушиваясь.
– Идет кто-то, – тихо сказала она.
Лыков вытащил револьвер и откинулся к печке. Женя достал из кармана самодельный нож на деревянной ручке и шагнул вперед.
– Брысь! – грозно прошипел Лыков.
Мальчик обиженно дернул плечом и подошел к Валентине. Анастасия Захаровна переглянулась с Лыковым и откинула засов. Ввалился Жомов, весь в снегу, тяжело дыша.
– Чего расселись? Где сани-то? Хватятся меня…
– Не шуми, Егор, – прервала его старуха. – Сейчас летчика Савелий к нам перетащит, а сани к огородам выведет.
– Надо было его сразу в сани класть. Пока его туда-сюда, у Петра терпение лопнет. Летчик ранен, что ли?
– Вроде нет, а в чувство не приходит.
– Контужен, значит, – сказал Лыков.
В сенях хлопнула дверь, донесся сдавленный голос: «Держи, держи». В комнату, пятясь, влез мужчина в залатанной овчине, из сеней послышался тот же голос: «Ну, чего же ты?»
– Вот и Савелий, – сказал Жомов. – Давай, давай, скорее.
– А ты подсоби, указчик! – огрызнулся Савелий.
Жомов подскочил к нему, и они втащили большой закутанный в холстину сверток. С другого конца сверток держала жена Савелия – сгорбленная высохшая баба Клава.
Сверток уложили на большой стол. Савелий осторожно распеленал его. Лыков привстал с места и покачал головой.
Молодой парень. Длинные черные волосы. Глаза закрыты. Странный комбинезон – в обтяжку, блестящий, словно из серого шелка. Бляшки поблескивают. И шлемофон вроде не наш; со всех сторон стеклышки небольшие. На левой руке широченный браслет с металлическими полосами.
– Летчик, говоришь? – с сомнением протянул Лыков.
– Вот и я раскинул, вроде не похож, – закивал дед Савелий. – Говорили, летчик, мол, спрыгнул, а никто самолета не видел. Я его у Гнилой балки подобрал. Лежит и бормочет что-то. Меня увидел, сказал только «Ну, вот» и глаза закрыл. С тех пор никак не оклемается.
Лыков кивнул Женьке: «Пособи-ка», – оперся на его плечо и доковылял до стола. К нему подошла Валя, испуганно посмотрела на летчика.
– Ладно, потом разберемся, – сказал Лыков.
– Верно, – подхватил Егор. – Не ровен час, у Петра…
Дверь с грохотом ударила в стену. В проеме вырос солдат, за ним второй. В долгополых шинелях, с автоматами наперевес, они ворвались в комнату, за ними вошел невысокий рябой человек в полушубке с полицейской повязкой и следом офицер.
– Все здесь, герр Хевельт! – ощерился рябой. – Чмыхова провести – это ни-ни! Чмыхов на сто верст измену чует.
