Впереди раздался угрожающий треск. Обоз Пчельникова замер на месте. Установилась напряженная тишь. Лишь судорожно выл ночной зимний ветер, да гулко ухало к югу от нас. Бойцы тихо отвели лошадь с санями в сторону, и пошли по новому маршруту. Мы двинулись вслед за ними.
Я уже и не помнил, где мы нашли эту странную лошадь. Привыкшая к разрывам снарядов и свинцовому ливню, она была ценной находкой для нас. Множество лошадей приписанных к отряду были пугливыми, страшились разрывов снарядов и отступали под огнем противника. Для того чтобы они привыкли к этой каше, требовалось время. А здесь — абсолютно спокойная лошадь, неведомо как прошедшая к нашим позициям сквозь минные поля и огонь немецких батарей. Чудо.
У этой лошади были совершенно другие глаза. Не беспокойно метавшиеся от испуга. Нет, они были спокойны, немного задумчивы. Местами, в них мелькали искры грусти и печали. Неизвестно откуда она пришла. Может из деревеньки неподалеку. А может, шла от самой Белоруссии. Кличку ей так и не придумали. Так и звали, лошадью.
Несколько разрывов прозвучали совсем близко. На побережье. Один снаряд, судя по звукам, угодил в прибрежный лед, наверняка образовав здоровую брешь с бурлящей водой. Еще один снаряд разорвался в километре к западу от нас. Зарево огня приподняло завесу тьма над обозом. Контуры беспокойно стоявших бойцов отчетливо вырисовывались на фоне угасшего пламени. Одна такая смерть могла попасть и по нам. И здесь уже совсем не важно, зацепит тебя осколком, или нет. Ледяная вода и тяжелое снаряжение не дадут тебе шанса.
От обоза Мурова прибежал солдат. Аккуратно скользя по занесенному снегом льду, он сказал нам, что до мыса Осиновец осталось совсем немного. И ближе к утру, мы уже будем там.
Лошадь устало всхрапнула и уткнулась теплой сопящей мордой ко мне в шею. Липкий язык пару раз лизнул давно немытый воротник шубы. Я рассеяно похлопал ее по морде, вскользь пробежавшись по ней взглядом.
Отблеск фонаря на санях успел выхватить из темноты ее глаза. Они впервые излучали умиротворенность и радость.
Днем колонны почти не ходили. Основной поток машин, вытеснивших обозы с лошадьми, шел по ночам. Днем мы были почти как на ладони, и пускать машины по этой скатерти было небезопасно. Да и по ночам, мы старались не светиться, иногда гася фонари машин.
Несмотря на то, что по дороге теперь ходили преимущественно полуторки, оставалось место и для конных обозов. Я все по-прежнему вел ту самую счастливую лошадь по уже окрепшему льду. Привыкшая ко мне, она неотступно следовала за мной, полностью полагаясь на меня как на проводника.
С тех пор как мы в первый раз прошли по льду той ноябрьской ночью, многое изменилось. Лошадь крепко привязалась ко мне, признавая только меня, и отступая от прочих членов обоза. Эта привязанность была для меня трогательной. Тем более что мою собственную лошадь убило авиабомбой. Возможно, и эта лошадь потеряла своего хозяина. И каждый из нас восполнял свою утрату в лице другого.
А еще нам сильно везло. Многие обозы и грузовики постоянно проваливались под лед. Проваливались из-за артобстрела. Или от спешки водителя. А может и по неопытности. Многие гибли. Несмотря на то, что постоянно стояли на подножке, аккуратно ведя полуторку по хрусталю.
Вот и сейчас, когда мы шли в хвосте колонны, мы проходили мимо очередной пробоины. Сквозь водную гладь пробивались фонари полуторки, разрезая воздух, словно прожектор. Что-то сильно засосало под ложечкой. Бойцы, кашляя, постоянно озирались на этот луч. Невероятно красивый, он служил мемориалом для своего экипажа. Сколько таких лучей горело в небе над Ладогой…
Это был мой последний поход по дороге мертвых. По возвращению, меня переводили в боевую часть. Я не мог ослушаться приказа. Но было паскудно. Как будто, я предавал старого друга. Как же тебе объяснить это, товарищ…
Я вновь обернулся и вгляделся в ее глаза. Сонные, уставшие, тем не менее, они с радостью смотрели на меня. Судя по твоим шрамам, ты через многое прошла. Ты должна быть сильной. Мы все должны быть сильными.
Я видела их город. Видела собственными глазами. Он умирал. На улицах лежали замерзшие и погибшие от голода. Стояла мертвецкая тишь. Лишь изредка доносились разрывы снарядов, да тихо скрипел снег под ногами еще живых. Бесцельно, бездумно бродивших по городу с ужасавшим равнодушием ко всему. Солдаты, притихшие и испуганные, переминались с ноги на ногу за санями. Им было страшно. Несмотря на то, что сами они пережили многое. Вид мертвого города пугал их. Лишал сердца надеждой.
Что-то хрупкое заскрипело под копытом. Осторожно подняв ногу, склонив голову к земле, я увидела оторванную голову маленького человечка. Пустую. Без глаз. Лишь две черные точки зияли на ее лице. Мой новый товарищ успокаивающе потрепал тогда меня по холке. Но мне было ужасно страшно. Как и сейчас. Когда он оставил меня, уйдя под скорбную тишину с другими солдатами. Он уходил туда, где балом правила смерть.
Его глаза опять появились в моей голове. Смертельно усталые. Угасавшие во тьме. Так же, как и мои угасали в мутной пелене ледяной воды. Убийцы вновь пришли за мной. Убежавшая от солдат, не выдержавшая горесть разлуки, я нашла приют у выживших крестьян. Они кормили и ухаживали за мной. А я, по ночам, тщетно пыталась найти его, того рослого парня с русыми волосами и ядовито-зелеными глазами. Парня, который научил меня не бояться многих вещей. Стальных птиц. Палачей, которые иногда приходили к нам, но каждый раз он прогонял их обратно во тьму, вместе со своими товарищами. А теперь, я была одна. И нас, меня и моих защитников, вели по тонкому льду безымянной речки. И я уже догадывалась, зачем.
— Стоять!
Крестьяне молча, в одних тряпках, слабо защищавших на этом адском холоде, стали в ряд, загородив собою мое больное тело.
Шакалы с нескрываемым удовольствием упивались своей силой и властью. Их было не больше десяти. Нас было в шесть раз больше. Но у них было оружие. А эти дрожащие от холода люди боялись огня. Но только не я.
Пролепетав что-то на своем языке, один из палачей навскидку выстрелил из своей винтовки. Хрустнула плоть. На лед брызнула алая кровь молодой девушки. Ее тело, истощенное голодом, беззвучно упало на лед, вскружив вокруг себя снег.
Горестно заплакали женщины. Мужчины, нерешительно склонившие головы, яростно сжимали кулаки. Кто-то попытался сделать шаг, но тотчас же отступил, краем взгляда заметив блестящую сталь автомата. И тогда я поняла, что нужно делать. Приходило время отдавать долги. Крестьянам. Палачам. Ему. С ядовито-зелеными глазами.
Они рассмеялись, увидев, как я, оттолкнув мужиков, вышла вперед. Смеясь и пытаясь напугать меня своим шипением, они еще больше разжигали во мне огонь.
