Таким порядком они ходили больше полугода, правда, не всегда вчетвером. Случалось, когда и шесть, и девять. Прошлой весной набиралось до двух десятков рисковых ходоков: вояж к Самовольным Пещерам – дело кое-как выгодное. Однако за эту малую прибыль жизнь на тропе можно оставить в легкую. Ведь нет уже Гросмана, Дурика и Зайца. Свежа память, когда на подступах к Пещерам наткнулись на перебитую группу Колыбаева. Лежат себе ребята полураздетые на снегу, у кого красная ледяная корка на груди, у кого дырка в башке или челюсть неаккуратно вывернута пулей – жалко смотреть, и думать, что несколько дней назад кутил с ними за одним столом в "Чинухе", тоже жалко. Видно даже боя тогда под Пещерами не состоялось: всех перестреляли раньше, чем колыбаевцы успели оружие похватать. Не успели, вот и распрощались со стволами, шубами, сумками и рюкзаками, полными обменного товара. На обратном пути из Самовольных Пещер Олег уже не видел и тел ребят Колыбаева: сожрали их волки или одичавшие псы. Костей не осталось, только обрывки кровавой одежды, чьи-то растрепанные валенки под пихтой, попорченный клыками сапог. Еще одно веское свидетельство: голод правит миром. Голод и холод. Если так пойдет дальше, то через год два все вокруг превратиться в ледяную пустыню, мертвую от края до края. Не останется ни волков, ни собак. Вместо них ветер завоет между сосен. И людей не останется: запасы жратвы хоть в Оплоте, хоть у самовольщиков скудеют, и остывает слабенький огонек жизни. Может, только озерные протянут еще не один год – ведь у них рыба. А оттепель, надолго ли? Случались такие минувшей осенью и зимой. Пять-семь дней, за ними еще круче заворачивают морозы, и буря гонит снег по отрогам, низинам. Правда, эта последняя оттепель, другая в чем-то: небо светлее, точно смахнуло с него сиреневый с бурыми разводами налет. После Первой Волны небо таким никогда не было. До сих пор толстыми слоями его одевал дым. В полдень висели свинцовые сумерки, что не всегда разберешь строчки в какой-нибудь старой газете. Вырезки из газет, журналов и фотографии, многие носили при себе, бережно в нагрудных карманах, завернув в тряпицу или полиэтилен. Так устроен человек: с особым трепетом хранить кусочки памяти о былом добром, хвататься за эту память как за последний кусок хлеба, особенно если совсем черно на душе.
"Со вчерашнего дня над головой точняком светлее, – мысленно отметил Гусаров. – Вроде копоть развеяло, остались только жирные тучи". И тепла стало больше. Наверное, около плюс пяти. В полушубке, наполовину расстегнутом, тело исходило жаром словно полено, выхваченное из печи, и пот стекал струйкой щекотно пониже лопаток.
– Герыча бы застать, славно б вышло, – поставив ногу на гранитный обломок, заметил Сейфулин. Сейфа всегда пробивало на разговор с приближением опасности. Ну что за человек: как надо помолчать, не тратить внимание на пустяки, так его тянет на болтовню.
Олег не ответил, махнул рукой, отсылая его вперед. Близок уже поворот, где разумнее свернуть с тропы и разобраться, есть ли кто за каменными складками, покрытыми серой наледью.
– О хорошем надо думать, – буркнул татарин, поправляя ремень двустволки, и пошел быстрее за Кучевым.
Как только группа приблизилась к валуну, накрытому снежной шапкой, Ургин свернул вправо, скинул наземь тяжеленный рюкзак и начал взбираться между скальных обломков. Рома снял с предохранителя АКС, стал у края каменной преграды, за ней открывался вид метров на сто вперед. Сейфулин, посапывая, полез за Ургином, постепенно отклоняясь к поваленной сосне.
Это место все четверо знали так же верно как закоулки Черного Оплота. Тропу под скалой не раз накрывало снегом таким высоким и рыхлым, что можно только перепорхнуть. И неприметный со стороны путь – верхом по излому – спасал их много раз. Ветры, поплутав в лабиринте останцев, дули здесь по-особенному, и наносов не собиралось. Лед, правда, лежал то слоем по камням, то отколовшимися сверху глыбами, торчал угрюмыми серыми сосульками.
Когда Гусаров с Кучевым одолели половину подъема, Ургин добрался до верхней точки, и замер между гранитных зубьев, всматриваясь в продолжение тропы. Глаза особо таращить не пришлось: видно – люди. Вот двое присели за скальным выступом, точняком под голубовато-серым наплывом льда. Позиция неважная. Неопытные что ли? Но ведь простачки этой тропой не ходят. Вот третий у начала поваленного бурей ельника. У него в лапах аж СВДшка с оптикой. Если стрелять умеет, негоже с ним шутить. И четверо выдвинулись вперед, только плечи и головы видно из-за снежных наносов.
Кучевой тоже добрался до верха, откуда начиналось не слишком крутое схождение к тропе. Залег от Ургина метрах в семи. Автомат отложил, чтобы быстренько растереть пальцы. Необходимости греть их не было, ведь не забористый мороз, и ход спускового крючка почувствуешь до мелочей, но сложилась такая привычка – попробуй ее выкини.
– Дальний со снайперкой, – недобрым ворчанием известил Ургин.
Сейфулин припал на одно колено и кивнул, хотя обращались не к нему.
– Если промажу, накроешь, – продолжил Ургин, рассчитывая на АКС Кучевого.
Гусаров, прилипнув щекой к пятизарядному "Егерю", успел уяснить, что цели разобраны, и на его совести двое, которые за скальным выступом. Только "на совести" не слишком уместное выражение: в спину придется стрелять, а это не есть здорово. Хоть и беспощадны останки мира после Девятого августа, кругом лишь боль об руку со смертью, за шапку сухарей убивают, за сто грамм спирта горло режут – все так, однако нужно самому беречь ниточки развязавшейся совести. Пустить первую пулю над головами? Дать им шанс? Или правильнее попытаться поговорить? Ургин всегда против переговоров. Переговоры – визитка слабости. Может быть, поэтому он единственный выжил в прошлогодней экспедиции к приискам. После того как остальных шестерых забрали пули и клыки мерхуш, шел тайгой одинокий как шатун и валил всех, кто попадался на глаза. Но это его правда, его совесть. И он по договору старший. Только это вовсе не значит, что каждый должен уподобиться Ургину.
Рома Кучевой неожиданно приподнялся и, прижавшись плечом к скальному зубу, прошептал, похрипывая:
– Бочкарев там! Клянусь, Эдя Бочка! За ним вроде Трофим!
– Гонишь? – Сейфулин тоже аккуратно выглянул, игнорируя сердитый прищур старшего.
– Эдя? – переспросил Ургин. Ребят из Самовольных Пещер он тоже знал. Особенно из тех, что гуляли на промысел к озерам. Тоже ходоки – свои по состоянию души. Ведь не раз пересекались в гротах, пили вместе, играли в очко или покер. Только чего их занесло на тропу к Черному Оплоту? Не их как бы территория. Он привстал тихонько, даже снег не скрипнул под коленом. Что не говори, а у Кучи зрение лучше. И как он в миг разглядел? Действительно Бочкарев, Трофим и Сашка, тот который медикаментозой бражничал. Ургин повернул голову к Кучевому и спросил:
