- Ах! Она смотрел на цветы, и растерянность её была столь явной, что созерцать это было сущим удовольствием. Она была растрогана. - Но это так неосторожно... Неужели это непременно нужно было делать здесь? - Я думал... - Что?- сказала она. - Я влюбился в тебя. Она опустила глаза. - И когда же ты это понял? Я не ответил. Пауза делалась невыносимой. Она молчала. - Я должна идти,- наконец, сказала она. - Подожди!- воскликнул я. Она остановилась и посмотрела на меня. Да? - Я пойду с тобой! - Нет,- решительно сказала она.- Ты останешься здесь.
Они пришли и стали уносить цветы, я не препятствовал им, я пил вино, мне были безразличны эти люди и то, что они делали, как будто это больше не касалось меня, я сидел в своём кресле, закутавшись в плед, и пил своё вино. Я ни о чём не спрашивал, просто смотрел, как они входят и уходят, и казалось, так будет всегда. Но меня это больше не интересовало; никто ничего не спрашивал у меня. Бутылка стояла подле, только протянуть руку, и это было удобно. Я сидел, закутавшись в плед, и пил вино, а они всё ходили, и я думал, этому не будет конца.
В коридоре послышался шум, и я не придал этому сначала внимания, но шум усилился, стали различимы возмущённые голоса и другие, растерянные, и я не понял ещё, что там такое могло случиться, и стоит ли мне беспокоиться, но,- это был почти неосознанный порыв,- поднялся и на цыпочках подошёл к двери. Я проскользнул в коридор. Прижался спиной к стене. В темноте препирались люди,- я почти не мог разобрать их лиц, я слушал их голоса,- одни непременно желали нести цветы, другие возмущённо требовали прекратить это чёрт-знает-что, этот разбой и настойчиво пытались выяснить, кто приказал нести цветы. Откуда они их несут? Кто приказал? Как они вообще здесь оказались? Совершенная неразбериха,- дело дошло до оскорблений,- которая вполне могла закончиться побоищем; так я услышал звук как будто оплеухи, и ещё - как будто падающего тела. Может быть, меня это и не касалось, и не то чтобы я испугался чего-то, а просто, что мне тут было делать?
Ах, почему я не последовал за ней, зачем я послушался её, подчинился её приказу, брошенному как бы невзначай, небрежно, неужели я всерьёз полагаю приказ этот убедительным доводом, ведь, может быть, уже через какой-нибудь десяток шагов она раскаялась в нём, однако, раз уж я ему с такой готовностью подчинился, почла за лучшее не возвращаться и оставить всё как есть; что было бы дурного, если бы я последовал за ней? Она пожурила бы меня, упрекнула, быть может, но во всяком случае, она не стала бы относиться с чрезмерной строгостью к влюблённому, желающему непременно, во что бы то ни стало, следовать за своей возлюбленной, куда бы они ни шла. Она могла надуться и замолчать, она могла даже позабыть обо мне, робкой тени, следующей за ней как паж или как телохранитель, задуматься о чём-нибудь другом, о каком-нибудь пустяке, и забыть о безмолвном своём обожателе, но разве было бы тогда моё положение хуже, чем теперь? Зачем я послушался её!
Я шёл на свет огней, и проходил мимо, а они горели всё так же, уже за моей спиной, и я подходил к статуям, неподвижным мраморным изваяниям,- на их лицах ровный голубоватый свет или розовый, белый, и мрамор искрится как снег,- они встречали своими глазами мои, но я проходил мимо, а они всё так же смотрели перед собой, и ни одна из них не повернула головы, не изменила позы, недвижные, бесчувственные, стояли они и смотрели перед собой, туда, где только что был я, не замечая, что меня уже нет, не зная этого. Пустые, они смотрели в пустоту, всегда в пустоту. Так я шёл мимо них, от одной к другой; слёзы высохли уже на моём лице, и оно казалось чужим, вчерашним. Но это было моё лицо, и это был всё тот же вечер. Слышишь? Это скрипки. Или это уже другая музыка? Это всё та же музыка. И я проходил мимо картин на стенах, лица на портретах улыбались мне, смеялись или хмурились, испытующе изучали меня и следили за мной, провожали меня взглядом, но я уходил дальше, а они не могли следовать за мной и отпускали меня, оставаясь там, где они были, нарисованные на холстах. И я выходил из темноты на свет и снова уходил в темноту, а свет оставался там, где он был, и не светил мне больше, и тень моя, что была за мной, становилась впереди меня и удлинялась, и снова исчезала, а огонь фонаря горел всё так же, уже за моей спиной. И я шёл к новому огню, и всё повторялось, и мне казалось, это всё тот же огонь уводит меня всё дальше.
И когда я возводил глаза вверх, я видел тяжёлые своды, и там были изогнутые углы, застывшие линии арок, иногда я мог различить росписи, они изображали царей и нимф или рыцарей и их воинства, порою роспись была такой стёртой, что невозможно было что-либо разобрать на ней, порою своды вовсе тонули в плотной, непроницаемой тьме, я видел высокие окна, забранные ажурной решёткой, и за решёткой было темно, была ночь, я не останавливался, у меня начинала болеть шея, и я опускал голову. Меня знобило, я никак не мог согреться и пожалел, что не захватил с собой плед, оставил его там, где-то там, далеко, где было тепло, но странно, я не жалел, что ушёл оттуда. Я устал. Мне было безразлично. И когда я проходил мимо людей, я не смотрел на их лица, хотя, быть может, я шёл туда, откуда пришли они; они шли мне навстречу и уходили туда, откуда шёл я.
Я услышал крик, сдавленный, как будто испуганный: "Вот он!" Я медленно повернулся. По лестнице слева позади меня, покрытой тёмным ковром, спускались двое. Одного из них я как будто где-то уже видел, но не мог вспомнить, где. Они явно направлялись ко мне; я сомневался, подождать мне их или идти дальше, и пока я сомневался, вопрос сам собой разрешился. Они подошли. И тогда тот, что показался мне смутно знакомым, указав на меня рукой, сказал: "Вот он!" Тот, что шёл за ним, прищурившись, посмотрел на меня. Этот второй понравился мне ещё меньше первого - грубое, неприятное лицо, почти безбровое,- такие белесые у него, должно быть, волосы,- чем-то казённым веяло от него, и это не предвещало для меня ничего хорошего. Впрочем, это не произвело на меня сколько-нибудь сильного воздействия,- видимо, вследствие того, что мои реакции были заторможены, и требовалось некоторое время, чтобы я мог вполне осознать реальность,- и кажется, моё спокойствие произвело некоторое впечатление на безбрового, как некогда вид императора смутил грубого варвара. Он не торопился с вопросами, а в том, что они у него были, я уже не сомневался, я тоже не торопился никуда, и некоторое время мы стояли молча. Первый явно чувствовал себя не по себе, он переминался, озирался по сторонам, отводил глаза, гримасничал, видно было, что ему не терпится улизнуть, и когда бы не его могучий спутник, он давно бы уже именно так и сделал. Спутник его между тем всё разглядывал меня. Наконец, он произнёс: - Соблаговолите назвать ваше имя, сударь. Я не ответил. - Вы обвиняетесь в том, что обманным путём завладели не принадлежащей вам собственностью, что послужило причиной беспорядку, в результате которого был оной собственности причинён ущерб. Беспорядок этот так же послужил причиной кровопролитию. Как первое, так и второе служит фактором, отягчающим вину. Прошу вас следовать за мной. Я едва не подчинился и сделал уже шаг или два, и тут только я понял, что всё это значит. Я увидел грубый профиль над воротником, я увидел, как тускло блеснули пуговицы, и холодный жест руки. Леденящий душу ужас окатил меня и сдавил горло. Слабость ударила под колени. - Что такое,- сказал безбровый с неудовольствием. - Подождите. Вы... собираетесь задержать меня, на основании чего? - Вас опознал свидетель. - Этот человек? - Да. "Этот человек" поспешил стыдливо потупиться, и тут я вспомнил его. - Но он не может быть свидетелем,- сказал я с внезапной радостью,- и я могу доказать это, поскольку мне доподлинно известно, что во время инцидента он был занят своими обязанностями лакея, если только... Он не оставил их самовольно. Лакей растерянно заморгал. Безбровый бросил на него взгляд и, посмотрев на меня, медленно кивнул. - Следовательно. Вы собираетесь задержать человека на основании одних только косвенных улик при отсутствии показаний прямых свидетелей. - Они будут вам представлены. - Однако до тех пор, пока это не будет сделано, вы не можете подвергнуть меня задержанию. Безбровый молчал. Я понял, что выиграл. Так бы оно и было, когда бы у меня достало выдержки. Когда бы я не совершил эту глупость. Страх, панический страх овладел мной, и я потерял голову; нервы мои были слишком истощены, чтобы выдержать это испытание, и я сорвался. Я побежал. - Стой!- услышал я за спиной окрик.- Стой!
