И когда я возводил глаза вверх, я видел тяжёлые своды, и там были изогнутые углы, застывшие линии арок, иногда я мог различить росписи, они изображали царей и нимф или рыцарей и их воинства, порою роспись была такой стёртой, что невозможно было что-либо разобрать на ней, порою своды вовсе тонули в плотной, непроницаемой тьме, я видел высокие окна, забранные ажурной решёткой, и за решёткой было темно, была ночь, я не останавливался, у меня начинала болеть шея, и я опускал голову. Меня знобило, я никак не мог согреться и пожалел, что не захватил с собой плед, оставил его там, где-то там, далеко, где было тепло, но странно, я не жалел, что ушёл оттуда. Я устал. Мне было безразлично. И когда я проходил мимо людей, я не смотрел на их лица, хотя, быть может, я шёл туда, откуда пришли они; они шли мне навстречу и уходили туда, откуда шёл я.
Я услышал крик, сдавленный, как будто испуганный: "Вот он!" Я медленно повернулся. По лестнице слева позади меня, покрытой тёмным ковром, спускались двое. Одного из них я как будто где-то уже видел, но не мог вспомнить, где. Они явно направлялись ко мне; я сомневался, подождать мне их или идти дальше, и пока я сомневался, вопрос сам собой разрешился. Они подошли. И тогда тот, что показался мне смутно знакомым, указав на меня рукой, сказал: "Вот он!" Тот, что шёл за ним, прищурившись, посмотрел на меня. Этот второй понравился мне ещё меньше первого - грубое, неприятное лицо, почти безбровое,- такие белесые у него, должно быть, волосы,- чем-то казённым веяло от него, и это не предвещало для меня ничего хорошего. Впрочем, это не произвело на меня сколько-нибудь сильного воздействия,- видимо, вследствие того, что мои реакции были заторможены, и требовалось некоторое время, чтобы я мог вполне осознать реальность,- и кажется, моё спокойствие произвело некоторое впечатление на безбрового, как некогда вид императора смутил грубого варвара. Он не торопился с вопросами, а в том, что они у него были, я уже не сомневался, я тоже не торопился никуда, и некоторое время мы стояли молча. Первый явно чувствовал себя не по себе, он переминался, озирался по сторонам, отводил глаза, гримасничал, видно было, что ему не терпится улизнуть, и когда бы не его могучий спутник, он давно бы уже именно так и сделал. Спутник его между тем всё разглядывал меня. Наконец, он произнёс: - Соблаговолите назвать ваше имя, сударь. Я не ответил. - Вы обвиняетесь в том, что обманным путём завладели не принадлежащей вам собственностью, что послужило причиной беспорядку, в результате которого был оной собственности причинён ущерб. Беспорядок этот так же послужил причиной кровопролитию. Как первое, так и второе служит фактором, отягчающим вину. Прошу вас следовать за мной. Я едва не подчинился и сделал уже шаг или два, и тут только я понял, что всё это значит. Я увидел грубый профиль над воротником, я увидел, как тускло блеснули пуговицы, и холодный жест руки. Леденящий душу ужас окатил меня и сдавил горло. Слабость ударила под колени. - Что такое,- сказал безбровый с неудовольствием. - Подождите. Вы... собираетесь задержать меня, на основании чего? - Вас опознал свидетель. - Этот человек? - Да. "Этот человек" поспешил стыдливо потупиться, и тут я вспомнил его. - Но он не может быть свидетелем,- сказал я с внезапной радостью,- и я могу доказать это, поскольку мне доподлинно известно, что во время инцидента он был занят своими обязанностями лакея, если только... Он не оставил их самовольно. Лакей растерянно заморгал. Безбровый бросил на него взгляд и, посмотрев на меня, медленно кивнул. - Следовательно. Вы собираетесь задержать человека на основании одних только косвенных улик при отсутствии показаний прямых свидетелей. - Они будут вам представлены. - Однако до тех пор, пока это не будет сделано, вы не можете подвергнуть меня задержанию. Безбровый молчал. Я понял, что выиграл. Так бы оно и было, когда бы у меня достало выдержки. Когда бы я не совершил эту глупость. Страх, панический страх овладел мной, и я потерял голову; нервы мои были слишком истощены, чтобы выдержать это испытание, и я сорвался. Я побежал. - Стой!- услышал я за спиной окрик.- Стой!
Я забежал за угол и затаился. Темно. Не заметит... пробежит мимо... не могу больше... только бы не заметил... успокой дыхание... Успокой дыхание! Здесь темно, не увидит. Пробежит мимо. Топот смолк. Что это?.. Шаги, и другие... голос... Женщина!.. Разговаривают. Она смеётся... он отвечает ей... не слышно, что они говорят?.. Я стоял в темноте и жадно ловил их голоса... Спасён?! Нет, нет, сейчас он поклонится ей, может быть, извинится,- дела, увы, сударыня, дела,- и бросится за мной снова, сюда. Ты с ума сошёл, стой и жди! Но ведь он не знает, что я стою здесь, он думает, я убежал уже. Он думает, я уже далеко, убежал. Кажется, спорят о чём-то. Нет, смеются. Наверное, какая-нибудь глупость. Я колебался. Они всё стояли и разговаривали. Любопытство было сильнее меня, и я, тихонько выбравшись из своего убежища, крадучись, стал пробираться в темноте обратно. Затаился. Осторожно выглянул. Они стояли посреди зала, он и какая-то женщина в розовом с белым платье, она поигрывала веером, похихикивала, а он пыжился перед ней, всё порывался острить, перекатывался с пятки на носок. Индюшка и петух. Петух и индюшка. Да он позабыл обо всём на свете, посмотри на него! Он уже забыл про тебя. Я поплёлся прочь.
Я открыл дверь и вошёл в комнату. Женщина, сидевшая за вышиванием, подняла голову. - Как у тебя тепло,- сказал я, прикрывая за собой дверь. - Почему ты так долго?- сказала она капризно. Я подошёл и, нагнувшись, чмокнул её в щёку. - Много уже сделала? - Ты же сказал, что ненадолго! Я пожал плечами, уселся на диван и, сохраняя на лице виноватое выражение, стал подбрасывать под себя подушки. - Мне же скучно одной,- сказала она.- Эгоист! Склонилась над вышивкой. Пропустила нитку, глянула на меня украдкой, вытянула до конца, поправила стежок. Я прикрыл глаза...
Я лежал, а она вышивала. Я приоткрывал веки, снова закрывал, проваливаясь мягко, тяжестью уходя в подушки, в их тёплые недра, глубже, её ровное лицо, она была всё так же, морщила губы, тихонько вздыхала, не отрываясь от шитья, тяжестью уходил на дно и в тёплый ил. Часы мерно стучали на полке, умиротворённо провожая время, которое придумал кто-то... она шьёт, поправляя стежки... Комната перестала иметь очертания, и свет, и осталось
... .............. упал в её тёплый, мягкий подол, горячий запах, дыхание грудь волнует, и грудь поднимается мерно и опускается, близко, горячий свет, руки расправляют складки, он кружится как лепесток, попробуй поймай, дети ладошами хлопают, ловят пылинки, там где свет, их так много, лёгкие, разлетаются, пух летит, на подоконнике блюдце, кошка дремлет, зевает, топорщит усы, лапы тянет, спит. Обкусанный пряник. Клубок ниток, лежит на ковре, ему жарко от света, на солнце, какие-то буквы, дотянуться хочется, непонятное что-то, дай сюда, занавески, белые... - Ну не спи! Мне же скучно. .... белые, что там такое?.. - Ну вот!- обиженно. Я очнулся. - Что ты всё спишь и спишь, мне же скучно! Я протёр глаза, прокашлялся. Укрыться бы чем-нибудь. - Может, нам кофе попить? Горячего, а? Она воткнула иголку, протянула руку назад и, не глядя, дёрнула шнурок. Кивнула мне. - Сморило,- виновато объяснил я. - Иди сюда, посмотри, сколько я уже сделала. - Сейчас... - Ну иди же! - Сейчас, полежу ещё чуток. - Ну вот!- надула губки.- Я стараюсь... Делать нечего, я стал выбираться из залежи подушек, а как неохота! Дверь приоткрылась, заглянула голова. - Два кофе. - И пирожные,- добавил я. Голова уставилась на меня. Я уставился на неё. Стой! Голова исчезла, дверь захлопнулась. - Куда ты опять! - Я... не надолго. Сейчас приду. Покурить только... Объяснять не было времени, я уже бежал, туда, по коридору, потом... Не уйдёшь!
