Кто это? Может быть, это сон?
У девушки гладкие черные волосы на прямой пробор, на ней голубоватый, облегающий стройную фигуру костюм.
— Ты ведь здешний пастух? — спросила она пастуха, не пошевельнув губами. Только звездочка на лбу, кажется, загорелась в этот миг чуть ярче.
Нет, это не сон.
— Да, — сказал он, — я здешний пастух.
И он выбрался из-под овчины, поеживаясь от предрассветной прохлады. Нехорошо все-таки привечать гостью лежа в постели.
— Наверное, ты издалека? — спросил он.
— Да, — ответила она, и звездочка снова подмигнула ему.
— Может быть, ты хочешь подкрепиться? У меня есть молоко.
— Хорошо бы, — ответила девушка с удивлением.
Пастух привстал и достал из-под крыши кринку с молоком.
— Холодноватое, правда. Но, знаешь, свежее, с вечерней дойки. Ты не боишься простудить горло?
— Простудить горло? — переспросила она, и звездочка, мигнув непониманием, тотчас погасла, а затем мигнула опять, уже как-то весело: Нет, не боюсь.
Она взяла кринку в руки, которые были такими же серебристыми, как и лицо. Она сделала несколько глотков, потом отвела кринку ото рта.
— Это очень вкусно. Спасибо.
— Чего же ты так мало? — удивился он. — Пей на здоровье. Чего-чего, а молока у меня хватает.
Девушка сделала еще несколько глотков.
— Молоко, — сказала она. — Вкусно.
— Может быть, ты хочешь погулять? Хотя еще рано…
— Нет, не рано, — возразила она. — Пойдем.
Он спустил вниз лестничку, удивившись вдруг тому, как же гостья поднялась к нему наверх.
Они — сначала он, а потом она — слезли на землю. Когда она делала последний шаг с лестницы, он подал ей руку. Серебристая ладонь девушки была теплой, гладкой, почти невесомой.
Приближался рассвет, но сквозь прозрачные кроны берез проглядывало еще темное ночное небо с множеством медленно, незаметно тающих звезд.
Девушка шла такой легкой походкой, что могло показаться, будто она не касается земли, не задевает ни единой травинки.
— Вот мои березы, — рассказывал он. — Не смотри, что все они похожи друг на дружку. Это только снаружи — прямые и белые. А так… Вот эта, видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает — только банки успевай подставлять. И сок сладкий, душистый. Пьешь — не напьешься. А эта, видишь, толстушка… Кажется, бочку сока накачать можно. Куда там! По капле цедит. Куркулиха зову ее. Обижается. А норова не меняет. Каждый год — по капле да по капле. И сок тяжеловатый, с горчинкой.
— Куркулиха? — переспросила она. — Смешное слово!..
— Да какое там смешное, — улыбнулся пастух. — Обыкновенное. Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе… А вот эту березу, видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый заглянет! И такие коленца отломит — закачаешься. А ты стой, не бойся, что вспугнешь соловья, что он улетит… Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю. Секрет…
Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели лилии и можно было различить густые заросли камыша. Было тихо. Пахло речной водой и тиной.
— Река?! — радостно мигнула звездочка.
— Река-а, — отозвался пастух.
— Красивая река, — сказала девушка, — но кривая. Я другие знаю. Прямые, как твои березы.
— Да какая ж она кривая?! — обижаясь за свою речушку, отозвался пастух. — Это у нее изгиб здесь. Если стать птицей и подняться вверх над рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во, слышь, плещется! К заре!
— Рыбы? — звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза девушки вдруг насторожились. — Что это такое?
— Как бы тебе сказать… Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные на земле. А рыба — она молчаливая хозяйка воды. Только человек это забывает, думает, что везде он верховодит.
Пастух взглянул на девушку — поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:
— Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа рыбья, у них серебристая — играет, переливается… Сейчас на земле много рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось — доверховодился человек. А в нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка… Может, утречком, на самой зорьке, только коров соберу, порыбачим?
— Может быть, — ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. — А много у тебя коров?
Он вздохнул.
— С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно — норовом ласковая, тихая, послушная.
Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.
— Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?
— Что это — раз-бол-тал-ся?
— Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку.
— А-а, — она улыбнулась. — Это не опасно. А отдохнуть хочу.
Они повернули обратно.
— Ты извини за нескромный вопрос… Но откуда ты, красавица серебристая?
— О, — она запнулась. — Я… из далекого далека. У нас реки прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно, как и у вас, каждая имела свой характер и в них тоже водились молчаливые рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие… Я — разведчица, хотя ты не должен об этом знать, — неожиданно закончила она.
— Это не опасно, — вспомнив ее слова, сказал пастух с улыбкой, как будто бы ее рассказ был для него никакой не новостью.
— Ты думаешь? — серьезно спросила она.
— Да, — твердо сказал он. — Вот мы и пришли.
Он установил лестничку, и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный — серый, кирпичиком, уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказывалась, говоря, что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.
— Подогрев подогревом, — возразил он, — а ничего нет лучше мягкой овчины. Поверь мне!
Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.
— Ну пока! — попрощался он, залезая на «второй» этаж, под самую крышу. — Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо. Да, а зовут-то тебя как?
— Яа, — сказала она.
— Яа. Красивое имя. Надо же — Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе сколько?
— Годков?
— Ну, лет. Сколько ты живешь?
— Мне семьдесят пять наших весен.
— Семьдесят пять… Да-а… А можно еще один нескромный вопрос, хоть и так уж замучил тебя?
