Окно, возле которого я работал, обращено было к гребню холма, и из этого окна я впервые увидел Кавора. В то время я корпел над сценарием пьесы, напрягая все свои умственные силы в этой трудной работе, и — весьма естественно — появление незнакомца отвлекло мое внимание.
Солнце садилось. Ясное небо отливало зелеными и желтыми красками, и на этом фоне черным пятном обозначилась чрезвычайно странная маленькая фигурка.
То был коротенький, кругленький, тонконогий человечек с резкими порывистыми движениями. Его диковинная внешность казалась еще более причудливой благодаря костюму: представьте себе крикетную[6] круглую шапочку, пиджак, короткие штанишки и чулки вроде тех, какие носят велосипедисты. Чего ради он так наряжался, я до сих пор не знаю, потому что он никогда не играл в крикет и не ездил на велосипеде. То было совершенно случайное сочетание разнородных одежд. Человек махал руками, вертел головой и жужжал. Что-то электрическое было в этом жужжании. Кроме того, он часто и громко откашливался.
Только что прошел дождь, и на скользкой дорожке вихляющая походка незнакомца казалась еще более странной. Остановившись прямо против солнца, он вытащил часы и поглядел на них, как бы не зная, на что решиться. Затем судорожно повернулся на каблуках и стал удаляться со всеми признаками чрезвычайной поспешности. Руками он больше не махал и делал широкие шаги. Это позволяло заметить относительно крупные размеры его ступней. Помню, что тогда они показались мне нелепо огромными от прилипшей к подошвам грязи.
Случилось это в первый день моего пребывания в Лимне, когда моя энергия начинающего драматурга еще не успела остыть, — и я увидел во всем этом происшествии лишь досадную помеху — напрасную потерю пяти минут. Но когда вечером следующего дня явление повторилось с изумительной точностью и затем эти посещения начали возобновляться из вечера в вечер, если только не было дождя, — работать над сценарием стало довольно трудно.
«Черт побери этого субъекта, — ворчал я, — в марионетки он готовится, что ли?»
И несколько вечеров подряд я проклинал его от всего сердца.
Затем досада уступила место удивлению и любопытству. Чего ради человечек проделывает все эти фокусы? В конце второй недели я уже не мог более выдержать и, лишь только он появился, я распахнул мое французское окно[7], прошел через веранду и направился к тому месту, где он неизменно останавливался.
Он уже успел вытащить часы, когда я приблизился к нему. У него было пухлое, румяное лицо и карие глаза с красноватыми белками. Все это я тогда разглядел впервые, потому что то тех пор видел его против света.
— Одну минуту, сэр, — сказал я, когда он повернулся, чтобы уйти.
Он поглядел на меня с изумлением.
— Одну минуту?.. Пожалуйста! Но если вы желаете побеседовать со мною немного дольше и если вам не трудно — ваша минута уже истекла, — то соблаговолите проводить меня.
— С удовольствием, — сказал я и зашагал с ним рядом.
— Привычки мои неизменны. Время, которое я могу посвящать общению с внешним миром, весьма ограничено.
— Я полагаю, вы разумеете то время, когда вы гуляете?
— Вот именно. Я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
— Это неправда!
— Сэр?!
— Вы никогда не смотрите на закат.
— Никогда не смотрю?
— Нет. Я следил за вами тринадцать вечеров подряд, и вы ни разу не взглянули на солнце, ни единого раза.
Он нахмурил брови, как человек, решающий трудную задачу.
— Пусть так! Я наслаждаюсь солнечным светом, воздухом, я иду по этой тропинке, через эти ворота (он кивнул головой куда-то назад, себе за плечо) и потом я обхожу вокруг…
— Неправда! Вы туда совсем не ходите. Все это чепуха. Там нет дороги. Сегодня, например…
— О, сегодня… Разрешите мне подумать. Ага! Я только что посмотрел на часы, увидел, что гуляю ровно три минуты лишних, сверх назначенного получаса, решил, что не стоит идти кругом, повернулся.
— Вы каждый раз так делаете.
Он поглядел на меня задумчиво.
— Быть может, вы правы. Теперь мне начинает казаться, что это именно так. Но о чем вы хотели побеседовать со мной?
— Да об этом самом.
— Об этом самом?
— Да. Почему вы это делаете? Каждый день вы производите здесь шум.
— Произвожу шум?
— Да. Вот так.
Я передразнил его жужжание. И было совершенно очевидно, что звук ему не понравился.
— Неужели я так делаю?
— Каждый божий день.
— Я об этом и понятия не имел.
Вдруг он запнулся. Посмотрел на меня многозначительно.
— Возможно ли, — сказал он, — что у меня создалась такая привычка?
— Похоже на это.
Оттянув большим и указательным пальцами свою нижнюю губу, он уставился на лужу у себя под ногами.
— Я занят серьезной умственной работой, — сказал он. — А вы спрашиваете — почему? Ну так вот, сэр, смею уверить вас, что я не только не знаю, почему я так поступаю, но до сих пор даже совсем об этом не подозревал. Если вдуматься хорошенько, то вы совершенно правы: я никогда не заходил дальше этого поля… А вас такие вещи раздражают?
Не знаю почему, я уже начал чувствовать к нему некоторую симпатию.
— Нисколько не раздражают. Но представьте себе, что вы пишете пьесу.
— Этого я представить себе не могу.
— Ну, так занимаетесь чем-нибудь другим, требующим напряженного внимания.
— Ах, — сказал он, — в самом деле!
И погрузился в глубокую задумчивость. Лицо его так красноречиво выражало самую искреннюю печаль, что мне стало жаль этого чудака. В конце концов довольно невежливо спрашивать у человека, с которым вы совсем незнакомы, почему он жужжит на тропинке, открытой для общего пользования.
— Видите ли, — сказал он робко, — это у меня такая привычка.
— О, я хорошо понимаю…
— Я должен от нее избавиться.
— Но лишь в том случае, если это не слишком затруднит вас. В конце концов это не мое дело. Я и без того был слишком дерзок…
— Отнюдь нет, сэр, — сказал он, — отнюдь нет! Я вам чрезвычайно признателен. Мне надо остерегаться таких вещей. Впредь я и буду остерегаться. Могу я побеспокоить вас еще раз? Что это за звук?
— Нечто в этом роде, — сказал я. — Зззууу. зззууу… Но, право…
— Я вам чрезвычайно признателен. В самом деле, я иногда бываю рассеян до нелепости. Вы совершенно правы, сэр, совершенно правы. Я вам премного обязан. С этим надо покончить. А теперь, сэр, я уже завел вас слишком далеко…
— Надеюсь, что моя дерзость…
— Отнюдь нет, сэр, отнюдь нет…
Мы поглядели друг другу в глаза. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Со странной ужимкой он ответил на мое приветствие, и затем мы пошли каждый своей дорогой. Поднявшись к себе на крыльцо, я остановился и взглянул назад, на моего удалявшегося собеседника. Вся повадка его резко изменилась. Он сгорбился и съежился. Не знаю почему, но этот контраст с его недавней жестикуляцией и жужжанием показался мне почти трагическим. Я следил за ним глазами, пока он не исчез из виду. Затем, пожалев от всего сердца, что вмешался не в свое дело, я вернулся к своей пьесе.
