- Если это запись человеческой речи, она будет старейшей из когда-либо найденных. Для сравнительно-исторической лингвистики это может стать тем же, чем стал Розеттский камень для египтологии, - Далтон улыбнулся мальчишеской улыбкой. – Некоторые из нас даже лелеют надежду сделать что-нибудь с нашей старой головной болью – проблемой происхождения языка. Это был один из важнейших, может быть самый важный шаг в развитии человека, а мы не знаем как, или когда, или почему!
- Я слышал про боу-воу-теорию и про динь-дон-теорию, - сказал Туэйт, пока его руки занимались машиной.
- Чистая спекуляция. Факт в том, что мы не можем даже сделать обоснованного предположения, поскольку то, на что мы можем полагаться – письменные записи уходят вглубь только на примерно шесть тысяч лет. Расовая амнезия, как вы сказали. Лично я питаю слабость к магической теории – что люди изобрели язык в поисках магической формулы, слова силы. В отличие от других теорий, эта предполагает мотивирующую силу, не только пассивную подражательность, но и исходящую от человека волю. Даже бессловесный предчеловек должен был заметить, что он может влиять на поведение животных своего или других видов, производя определённые шумы – брачный призыв или крик устрашения, например. Отсюда твёрдое убеждение, что можно получить то, что хочешь, если просто правильно управлять своими губами и знать должные мольбы или проклятия.
- Логический вывод из анимистической точки зрения, - сказал Туэйт. Он пыхтел над нелёгкой задачей запуска плёнки, не оставляя разговор. – Вы получили фотокопию сопроводительной надписи? Что вы из неё поняли?
- Не больше, чем Хендерсон на Марсе. Она содержит дату записи и место – долгота нам ни о чём не говорит, поскольку мы всё ещё не знаем, где марсиане зафиксировали нулевой меридиан. Но это где-то рядом с экватором и, как следует из текста, в тропическом лесу, вероятно в Африке или Южной Америке. Кроме того, там была фраза, которую Хендерсон не смог разобрать. Она плохо видна, точнее сильно стёрлась, но, очевидно, представляет собой комментарий - неблагоприятный, по теме записи. В нём дважды встречается разновидность междометия-наречия, который в других контекстах предполагает отвращение – что-то вроде «тьфу»!
- Забавно. Такие страшилища, как марсиане, увидели на Земле что-то, что им не понравилось. Как жаль, что мы ещё не умеем воспроизводить визуальные записи.
Далтон ответил рассудительно:
- Словарь марсиан показывает, что при всём их физическом отличии от нас, их эмоции очень близки человеческим. Что бы они не увидели, это должно быть чем-то, что и нам не понравилось бы.
Проигрыватель тихо загудел. Туэйт включил мотор, и древняя плёнка мягко выскользнула из футляра. Динамик взорвался странной смесью шумов, щелчков, щебета, трелей, модулированного гудения и жужжания – звук, похожий на стрекотание кузнечиков на летнем выжженном поле.
Далтон слушал сосредоточенно, как будто с помощью предельной концентрации он мог прямо сейчас установить соответствие между звуками марсианской речи – услышанными сегодня впервые – и письменными символами, над которыми он работал годами. Но, конечно же, он не мог – требовался кропотливый корреляционный анализ.
- Очевидно, это вступление или комментарий, - сказал археолог. – Волновой анализ показал, что паттерны в начале и конце плёнки типично марсианские, а вот в середине – нет. Средняя часть – это то, что было записано здесь, на Земле.
- Если бы только последняя часть была переводом..., - произнёс Далтон с надеждой. Но тут инопланетный шёпот из динамика прекратился, и он резко прервался и наклонился вперёд.
На протяжении вдоха сохранялась тишина. Потом вступил иной голос, голос с Земли, мёртвый уже сотни веков.
Это был не человеческий голос – не более, чем первый. Но марсианские звуки были всего лишь чужими, а эти были ужасающими.
Больше всего это походило на кваканье гигантской лягушки, восставшей с мычанием из бездонного первобытного болота – вонючего, лишённого солнечного света, с пузырями, булькающими в чёрной тине. Затем этот гул снизился до инфразвуковых пульсаций, скрутивших нервы в смертной тоске.
Далтон инстинктивно вскочил на ноги, протянув руку к выключателю, но остановился, пошатываясь. Его голова закружилась, зрение померкло. В его потрясённом мозгу ревел всёзаполняющий голос и могучие тона под уровнем слышимости долбили в стены сокровенной крепости человеческой воли.
На пике этого оглушительного штурма голос начал меняться. Цепенящий гром загрохотал вновь, возвращая боль и чувство угрозы, но за ним послышалось тихое пение и манящий зов: «Приди… приди… приди…». И оглушённая добыча шла на спотыкающихся ногах, дрожа от ужаса, не в состоянии сбросить чары. Туда, где приземистая чёрная машина была чем-то ещё… тоже приземистым, и чёрным и огромным. Оно неподвижно затаилось, слепое под слоем ила, и только от его пульсирующего раздувшегося горла расходилось демоническое кваканье. И беспомощную жертву влекло всё ближе к пасти, широко открытой с бесконечными рядами острых зубов…
Чудовищная песня внезапно прекратилась. Затем ещё один голос издал короткий слабый вскрик отчаяния и агонии. Это был человеческий голос.
Каждый из двух мужчин видел перед собой побелевшее искажённое лицо. Они стояли по разные стороны стола и между ними была умолкнувшая машина. Затем она снова застрекотала голосом марсианского комментатора, быстрым и неразборчивым.
Туэйт одеревеневшими пальцами нащупал выключатель. Как по команде они отступили от чёрной машины. Никто из них даже не попытался разыграть фальшивый спектакль самообладания. Достаточно было одного взгляда на чужие расширенные глаза, чтобы понять, что они пережили и увидели одно и то же.
Далтон рухнул в кресло, тьма всё ещё кружилась угрожающе в его мозгу. Немного спустя он произнёс:
- Выражение воли – да, это так. Но воли – не человеческой.
Джеймс Далтон взял отпуск. Спустя несколько дней он посетил психиатра, который обнаружил обычные симптомы переутомления и беспокойства и рекомендовал сменить обстановку – отдохнуть в деревне.
В первую же ночь на уединённой ферме у друзей Далтон проснулся в холодном поту. Откуда-то неподалёку сквозь открытое окно доносилась адская серенада, хор лягушек – высокие нервные голоса квакш, перемежаемые низким ленивым мычанием лягушек-быков.
Лингвист набросил одежду и на бешеной скорости укатил туда, где были огни и звуки, исходящие от человека и его машин. Он провёл остаток отпуска, укрываясь в шуме города, чья сталь и асфальт провозглашали победу человека над всякой травой произрастающей.
